Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.


7

 Он воевал и в 1904 -1905, и в 1914 - 1917 годах. Его могучее тело было изрешечено и японскими, и немецкими пулями: на рукаве его старой солдатского сукна шинели почти до самого локтя были нашиты золотые и серебряные галуны — за ранения и контузии. Убеждений Евгений Михайлович придерживался консервативных, и старому строю был предан всей душой. Перед памятью последнего российского самодержца он благоговел и, говоря о нем, называл не иначе, как «государь». Словом, это был образ верного слуги престола, принимавшего монархический строй без критики и «за Веру, Царя и Отечество» не колеблясь подставлявшего себя под вражеские пули. Евгений Михайлович обладал добрейшей душой, искренней доброжелательностью к людям и был прост в обращении с ними |1|.

 Казакевич Евгений Михайлович (он же Козакевич Е.М.) 

 

Родился 26 апреля 1869 года, по новому стилю 9 мая; из дворян Киевской губернии уроженец Санкт-Петербурга, сын генерала Казакевича Михаила Васильевича (офицером с 1839. Полковник с 1860, генерал-майор с 1880. На службе по апр. 1884) |2|.

 

В некоторых источниках указывается дата 29 апреля|10|, но эта цифра скорее всего ошибочная и взята наверное  из более поздних изданий, а сейчас массово перепечатывается.

 

Обратимся к ПОСЛУЖНОМУ  СПИСКУ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПОЛКА ПОЛКОВНИКА КАЗАКЕВИЧА Е.М., составленного 17 марта 1914 года. На обложке читаем:

 

 

 

 

 

 

 

 

Далее в деле указана дата рождения 26.04.1869 г., по новому стилю 9 мая.

 

Читал сам Евгений Михайлович.

Эту дату  подтверждают и материалы  из архива УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области.

Так, что все-таки 9 мая.

10.08.1876 зачислен в Пажи к Высочайшему двору.

15.10.1880 Определен в Пажеский Его Императорского Величества  корпус. 

31.08.1887 Переведен из VII общего класса в  младший специальный класс и вступил на службу. 

01.09.1887  служба на основании  Устава воинской повинности. 

16.08.1888 Переведен в старший специальный класс . 

30.09.1888 Переведен в Камер-Пажи.. 

10.08.1889  по экзамену произведен в подпоручики Преображенского полка. 

14.12.1892  назначен  заведующим полковой охотничьей команды. 

30.08.1893 г. произведен в поручики. 

Второго сентября 1894 года в селе Коложицы Ямбургского уезда Евгений Михайлович венчается с Юлией Петровной Ивановой дочерью генерала-лейтенанта, бракоразведенной Фон Дервиз 24 лет. В браке у них родятся дети: 19 апреля 1900 года сын  Сергий и 8 декабря 1908 года  дочь Мария |3|.

11.08.1894 командовал 8 ротой. 

13.11.1894  Высочайшим приказам уволен в запас армии Гвардейской пехоты по С-Петербургскому округу.

Бомбардировка Порт-Артура. Крепость отвечает.Бомбардировка Порт-Артура. Крепость отвечает.

13.12.1898 Высочайшим приказам определен в службу обер-офицером для поручений при Начальнике Главного штаба.

В 1900 году  избран в кандидаты на должность Каширского Уездного Предводителя Дворянства. 

06.12.1901 за выслугу лет произведен в штабс-капитаны.

01.02.1904 Высочайшим приказом назначен Адъютантом Начальника Полевого Штаба наместника Е.И.В на Дальнем 

востоке.

19.02.1904 прибыл в Маньчжурию. Принимал участие находясь в Порт-Артуре во время  бомбардирования атаки брандеров в ночь 19 на 20 апреля, участвовал в авангардном бою с неприятелем отряда Генерал-Майора Самсонова близ станции Вафонгоу.   

25 мая генерал Оку получил приказ от маршала Ивао Оямы наступать на север. Японские передовые силы заняли станцию Вафангоу. Русский авангард отбросил передовые части 2-й японской армии и занял железнодорожную станцию Вафангоу. 

Битва при Вафангоу.Битва при Вафангоу.

Штакельберг, получив известие о появление крупных сил противника, решил дать близ Вафангоу оборонительное сражение. 1-й Сибирский корпус занял оборону на позиции протяжением около 12 км. Оборонительная позиция была разбита на три участка, в резерве корпуса было оставлено 10 стрелковых батальонов. Правый фланг был прикрыт кавалерийским отрядом под началом генерала Самсонова, левый — двумя ротами стрелков и конными дозорами…

В 2-дневных боях под Вафангоу русские войска потеряли более 3,5 тыс. человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Было утрачено 17 орудий. Потери японской армии — около 1,2 тыс. человек. Высокие потери русской армии были вызваны отсутствием полевых укреплений|4|. 

17.07.1904 За отличие в делах против японцев в период с 27 января по 1 мая награжден орденом  Святой Анны 3-й ст. с мечами и бантом. 30 сентября у деревни Янцандзай получил контузию правой ноги. 

Сражение при МукденеСражение при Мукдене

08..11.1904 прибыл в Хуаншань 

05.12 назначен Адъютантом Командующего 1-ой Манчжурской армии 

07.12 награжден за отличие в делах против японцев в боях с 28 сентября по 10 октября орденом Святого Станислава 2-й ст. с мечами 

12.01.1905 принял начальство над полковой охотничей командой 85 пехотного Выборгского Императора Вильгельма II полка.  Состоял в распоряжении командира 1 бригады 22-ой пех. дивизии генерал - майора Новикова с 25 августа по 5 октября, принимал участие во всех передвижениях в действиях полка с противником, а именно на битвах близ Мукдена с 25.08 по 29.08 в походном движении дивизии от Мукдена. Участвовал в боях у дер.Та-ва с 30.08 по 21.09.

В наступательном движении дивизии на ночь 22.09 участвовал с полком в боевых действиях в составе отряда свиты Его Величества Генерал-майора Мищенко и на самостоятельной позиции  на сопке С.В. близ деревни Хомытань.

Находясь при полку прикрывал отход 4 Сибирского корпуса.Операция на р. Шахэ.Операция на р. Шахэ.

Предпринял поиск и рекогносцировку Японских окопов у деревни Чингиминзы.

Всю Мукденскую операцию с 13 февраля по 3 марта 1905 находился при Командующем 1-ой Манчжурской армии.

04.03.1905 награжден орденом  Святого Владимира 4-й ст. с мечами и бантом за отличие в боях и особенно за рекогносцировку неприятельских позиций на реке Шахэ.

01.04. назначен Адъютантом Главнокомандующего

С 30.07 по 22.08 находился в командировке с 4-ой ротой охранного батальона  Главнокомандующего в передовом отряде князя Трубецкого.

23.08. Высочайшим приказом за отличие в делах против японцев произведен в капитаны.

03.09.1905 награжден орденом Святой Анны 2-й ст. с мечами за  рекогносцировку неприятельских окопов в долине Гуюши.

13.10.1905 лично Главнокомандующим награжден орденом  Святой Анны 4-й ст. с надписью «За храбрость».

23.12.1905 Высочайшим приказом переведен в Л.Гв. Преображенский полк и зачислен в списки 12-ой роты.

16 января1906  Государь Император соизволил разрешить и принять, и носить! Пожалованный Его Императорским Величиством Императором Германским Королем Прусским Орден Короны 3-го класса с мечами  на черной ленте с белыми полосами по краям. 

21.01.1906 приказом по военному ведомству имеет Светло – бронзовую медаль для ношения на груди из Александровских и Георгиевских лент с бантом за участие в Русско – Японской войне.

24.07.1906 командирован с 16 ротой для охраны линии Николаевской  ж.д.

08.08.1906 Назначен ктитором лазаретной церкви. Общим собранием г.г. офицеров избран Заведующим офицерским собранием.

13.08.1906 назначен ктитором лагерной дивизионной церкви.

23.08 назначен командиром 4 роты.

03.09.1906 назначен членом полкового суда.

С 16.09.1908 по 30.09 временно исполнял должность ктитора Преображенского всей Гвардии Собора.

05.10.1908 командир Его Величиства роты.

10.07.1909 избран членом суда Общества офицеров.

22.08.1909 командирован с батальоном для охраны Императорских поездов по Балтийской и Николаевской ж.д.

13.06 командирован с полком в г. Полтаву на торжество по случаю 200-летия Полтавской победы.

18.10.1909 награжден грамотою благословения Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода от 7 ноября 1908 г. за труды по званию церковного старосты в имении Оленьково (п.Оленьковский) Каширского уезда Тульской губернии.

06.11.1909 принял должность ктитора церкви лазарета и офицерского Собрания.

26.02.1910 временно исполнял должность ктитора Преображенского всей Гвардии Собора.

16.07.1910 назначен Командующим  2-ого батальона

29.10.1910 командирован на охрану Императорских поездов по Варшавской линии северо-западной ж.д.

С 06.12.1910-05.09.1911 назначен наблюдающим за командой связи, командовал батальоном в Красном Селе для занятий с запасными ниж. чинами.

25.03.1912 Высочайшим приказом произведен в полковники.

В 1913-1914 г.г. избирался членом комиссии заведующей офицерским заемным капиталом.

26.02.1914 г.  избран  членом в состав суда чести г.г. офицеров |3|.

1 августа 1914 года Германия объявила войну России.Началась Первая мировая война (1914-1918)

Уже с первых дней в этой войне принимал участие полковник Евгений Михайлович Казакевич. Отличился в Галицийкой битве, был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени за то, что в бою 20 августа 1914 года у д. Владиславов, командуя 2-м батальоном преображенцев, проявил исключительное мужество и выдающуюся храбрость, повел две роты в контратаку в штыки; будучи ранен пулей-упал, но продолжал отдавать приказы и отдавать распоряжения и громко ободрял людей, чем решил участь боя |5|.

 Профессор Николаевской академии Генерального штаба, военный учёный, историк Н. Н. Головин в своей книге «Исследование боя. Исследование деятельности человека, как бойца» пишет: «Навстречу австрийцам спускавшимся в долину р. Гелчев у д. Владиславов, двинулись роты I и II батальонов. 

Полковник  Казакевич Е.М. в 1914 г.Полковник Казакевич Е.М. в 1914 г.

Описание подвигаОписание подвигаЦепи шли, как на учении в Красном Селе и по рассказам пленных это произвело на неприятеля огромное впечатление. 

Вообще появление Гвардии было для австрийцев полным сюрпризом… На склонах возвышенностей восточного берега р. Гелчев и в самой д. Владиславов, закипел ожесточенный встречный бой. Рассказывают, что когда перед самым началом атаки кто-то подошел к командиру II батальона полковнику Казакевичу и сказал, что нет артиллерийской поддержки, полк. Казакевич, знавший, что артиллерии не было придано, ответил так громко, что б слышали солдаты: «Преображенцы атакуют без артиллерии», и с этими словами сам повел цепи; в начале же атаки он был ранен» |6|. 

В октябре того же года был ранен во второй раз.

Из дневника Е.И.В. Государя Николая II Александровича мы узнаем, что в  1915 г. и начале 1916 г. Е.М. находится в Санкт-Петербурге:

1915 г.

4-го апреля. Суббота.

Утром погулял. Принял: Скоропадского, Сухомлинова, Казакевича, кот. назначил флигель-адъютантом, и Пантелеева; 

24-го апреля. Пятница.

День был еще лучше и теплее. Утром у меня сидел Алек, и затем простился с Дмитрием, уезжающим в армию. Погулял. Принял Барка и Рухлова.  Завтракал Казакевич. Сделал прогулку вокруг парка и покатался с детьми на прудах. После чая принял Сухомлинова. Занимался и окончил все до обеда. В 9½ поехали к Ане. Застали там Н. П. Саблина; 

20-го мая. Среда.

Много читал утром; погулял мин. 20. С 11 час. до завтрака принял: Васмундта — контуженного, Казакевича, оправившегося от ран, и Скалона, недавно раненного в щеку в Галиции, ген. Каульбарса, вернувшегося из-за границы, выпуск лицеистов и наконец Куломзина. Саблин (деж.) завтракал, обедал и гулял с

о мною и Анастасией. Покатался в байдарке. В 6 час. принял Щегловитова. Обедала Аня. Занимался еще полвечера; 

1916 г.

20-го января. Среда

Сегодня вышло назначение Штюрмера. После утренних бумаг погулял недолго. Принял: Трепова и Хвостова. Завтракали: Сандро Лейхтенбергский и Казакевич (деж.). Сделал небольшую прогулку с Марией и Анастасией и затем немного поработал в снегу на прошлогоднем месте. После чая принял толстого Хвостова. Обедали одни. Григорий посидел с нами часок. Затем принялся за чтение книги вслух|7|. 

 В 1916 году Е.М.  был переведен на Румынский фронт для командования пехотной дивизией войну закончил в звании генерал-майора. 

В 1917г. вышел на пенсию. С 15.12.1918г. служил в Центральном Архиве заведующим отделом и архивом 1-го отделения 3-й секции.

В первый раз его арестовывается в марте 1918 г., но наследующий день отпускается.

Второй раз в сентябре 1919 г. во время заседания приходского совета, обвинения не было предъявлено,

находился под стражей 20 дней.

В третий раз 15.09.1922 года Обвинение "антисоветская деятельность". Приговор 3 года высылки в Северо-Двинскую губ. Групповое дело "дело петроградских священников Любимова Д.Г., Афанасьева В.П. и др. Петроград, 1922г." 

Постановлением заседания Комиссии НКВД по административным высылкам от 27.12.1922г. постановление Петроградского Губотдела ОГПУ «утвердить».
В деле имеется визитка на имя Евгения Михайловича Козакевича, флигель-адьютанта Его Императорского Величества Его Императорского Величества.Петроград, Гороховая д.2, дом предварительного заключения Петроградского Губотдела ОГПУ |8|.

 В середине 1923 - освобожден досрочно, вернулся в Петроград. В марте 1924 - арестован с сыном как «участник контрреволюционной монархической организации» (дело "лицеистов"). Отправлен в Москву и заключен в Бутырскую тюрьму. Приговорен к 3 годам концлагеря и оставлен отбывать наказание в Бутырской тюрьме |9|.

В декабре 1924 — Юлия Петровна Казакевич обратилась за помощью к Екатерине Павловне Пешковой (урождённая Волжина; 26 июля 1876 года,  умерла в 1965 году в Кремлёвской больнице похоронена на погосте Новодевичьего монастыря - российский и советский общественный деятель, правозащитница. Первая жена писателя Максима Горького).

С 1922 г. возглавила организацию Помощь политическим заключенным, которая просуществовала до 1937 г.|10|.  

16 декабря 1924

           Помощь Политзаключенным и ссыльным. 

Прошу вашего содействия для выяснения положения моего сына Сергея Евгеньевича Казакевича (25 лет), арестованного в Москве 12 апреля 1924 года и выпущенного из тюрьмы 8-го мая с подпиской о не выезде и проживающего там у своих родственников на полной свободе.

Прошу очень выяснить, имеет ли он право выехать обратно в Ленинград к месту постоянного своего жительства, к своей семье.

Его 8-ми месячное пребывание в Москве без службы ложится тягостным бременем на наше существование, так как, кроме его семьи — жены и 2-х летнего  ребенка, на его иждивении была я — его мать, больная и нетрудоспособная, и учащаяся 15-летняя сестра.

Отец бывший офицер Преображенского полка после полуторагодовой ссылки, как церковник, жил в Москве и тоже был арестован в апреле сего года и находится в Бутырской тюрьме.

Сын мой не рисковал сам узнавать свободен ли он от подписки, так как родственники мои находили, что он может напортить себе этим. Прошу Вашего ходатайства за моего сына о получении разрешения выехать на жительство в Ленинград к своей семье, коей он является единственной поддержкой во всех отношениях.

Я лично была тоже арестована в этот же период и освобождена 15 октября. В виду полной непричастности моего сына к политике, предполагаю, что задержание его произошло лишь оттого, что он сын преображенца и бывший лицеист, офицером никогда не был. — Все могущие быть обвинения основаны лишь на предположениях.

С чистой совестью, с полным ручательством за невиновность моего сына, приношу Вам настоящую мою просьбу о его возвращении в семью, чем дадите возможность вернуться к жизни мне и моим детям.

 Юлия Петровна Казакевич.

16 декабря 1924 года.

Ленинград, улица Чайковского (бывшая Сергиевская), дом 36, квартира 6»|11|.

 

В январе 1925 — получив ответ от заведующего юридическим отделом Помполита, Юлия Петровна Казакевич вновь просила помощи в ходатайстве за сына.

19 января 1925

                                   Помощь Политзаключенным и ссыльным. Екатерине  Павловне Пешковой.

Принося глубокую благодарность за Ваши хлопоты о моем сыне Сергее Евгеньевиче Казакевич, прошу Вас, в виду замедления разрешения ему вернуться в Ленинград, не отказать в повторении Вашего ходатайства.

Позволяю себе беспокоить Вас этой просьбой, так как нахожусь в безвыходном материальном положении, не получая ниоткуда помощи для жизни с семьей.

Надеюсь, что с возвращением к семье он найдет какой-нибудь заработок для нашего существования.

С истинным уважением Юлия Казакевич.

      Ленинград.

19 января 1925 года» |12|.

Подумать только, что в то время существовали общественные организации и не боялись, и помогали ! 

В 1926 - Евгений Михайлович Казакевич был освобожден с ограничением проживания на 3 года. Проживал в Москве в квартире сестры, Марии Михайловны Зайончковской, вдовы генерала Андрея Менардовича- Зайончковского.

В 1929 - вернулся в Ленинград, работал сторожем в Стройтресте. В 1930 - арестован по групповому делу офицеров Преображенского полка ("Гвардейское дело", часть дела "Весна"). Обвинялся также «в нелегальной отправке полковых реалий императрице Марии Федоровне в Копенгаген». В начале февраля 1931 - приговорен к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян|13|.

 

С февраля 1931 - Юлия Петровна Казакевич стала вдовой; после расстрела мужа выслана с сыном из Ленинграда; перед войной вернулась в Ленинград|14|.

 В апреле 1942 - во время блокады скончалась в Ленинграде. 

Дело Сергея Евгеньевича Казакевича было прекращено, и он вернулся в Ленинград, продолжив работу в учреждении|15|. В 1931 - после расстрела отца выслан с матерью из Ленинграда; перед войной вернулся в Ленинград|16|. В январе 1942 - во время блокады скончался в Ленинграде.

                                                                                                  ДОКУМЕНТ №8

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА, произведенного в ППИОГПУ в ЛВО опер. уполн. Клейман Обв. Зуева Дмитрия Дмитриевича

…Основные статьи расхода:

5. В основном протоколе я указал, что из этих денег передал 1000 рублей Казакевичу, для отправки императорской семье: я допустил хронологическую ошибку - 1000 р. были даны, но не из этих денег, а из денег, полученных от шпаги, ранее выданные 1000 рублей были возмещены.

полученных от шпаги, ранее выданные 1000 рублей были возмещены.

Факт передачи вспоминается таким: вскоре, после приезда (зимой 1918 года) Казакевич ко мне заходит и в беседе говорит с большим волнением, что "по верным данным" царская семья в ссылке голодает и т.д. и что необходимо помочь, что скоро "едет верная оказия" и надо собрать средства. Ты привез из действующего полка кое-какие офицерские деньги, поэтому из них надо выделить. Я действительно имел для раздачи долгозаемного капитала (своего рода касса взаимопомощи) и т.д. обычных при ликвидации денежных расчетов тысяч 5-8, сразу достал 1000 рублей одним билетом (керенским) и дал их Казакевичу, при чем в расчетную записную книжку внес: 1000 рублей для к-ра 1-го батальона, как в полку числили Николая I…

Зуев |17|.

                                                                                                   ДОКУМЕНТ №10

гор. Ленинград,

25 января 1931 года  

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА, произведенного в ПП ОГПУ в ЛВО Опер, уполномоч. ОС-2 — Клейман, Обв. Казакевича Евгения Михайловича

(Дополнительные показания)

…Что же касается скобы, переданной мне Зуевым, то таковую, примерно в 1922 году выбросил в Фонтанку. Вызвано это было серией обысков, и я из-за нее не хотел наживать неприятностей. О том, что я выбросил скобу - я никому совершенно не говорил.

Поправляюсь, скобу в Фонтанку не выбрасывал и уж по возвращении из ссылки я спросил о скобе жену. Она мне ответила, что выбросила. Куда она выбросила - я не знаю, да и не спрашивал.

Казакевич.

Допросил – Клейман |18|.

 

Отрывок из книги «Записки князя Кирилла Николаевича Голицына»

глава «Дворянский колхоз».

…Рассказав о пестром населении Бутырской тюрьмы в целом, остановлюсь подробнее на составе нашей 8-й камеры и прежде всего нашего «колхоза», первые камни которого заложили мы с отцом. Употребляя здесь это слово, я допускаю некоторую неточность, анахронизм, ибо оно родилось и вошло в обиход несколько позднее, вместе с коллективизацией, уже в 1929 году. Допускаю я, однако, такое смещение во времени сознательно, по той причине, что это короткое и всем теперь знакомое слово очень точно определяет нашу группу с ее общим хозяйством — передачами с воли, которые шли в общий котел. 

«Колхоз» создавался постепенно, и вошли в него, прежде всего, те из захваченных в мартовскую облаву, кто успел уже получить свою стандартную «трешку»: Петя Туркестанов и Володя Кисель-Загорянский. Потом, в течение лета, пришло пополнение в лице Анатолия Михайловича Фокина и генера­ла Евгения Михайловича Казакевича.

…Казакевич состоял в полку с самых первых офицерских чинов и только после производства из полковников в генерал-майоры (в 1916 году) вышел из его состава, чтобы при­нять командование частью на фронте в Румынии. 

…Полной противоположностью Гадону был Казакевич. Уступая первому и внешностью, и умом, Евгений Михайлович обладал добрейшей душой, искренной доброжелательностью к людям и был прост в обращении с ними, а что до рисовки то она вообще была чужда всему его складу, да и не требо­валась для украшения его бесхитростных речей. Лицом он не был красив: нос немного «картошкой», борода «метелкой», волосы цвета sel et poivre(перец с солью), непослушно топорщившиеся на голове, - все, вместе взятое, делало его лицо симпатичным и располагало к нему всякого. Своей крупной фигуре Евгений Михайлович старался придать молодцеватость, но годы дела­ли свое дело, и он выглядел более стариком, чем белый, как лунь, Гадон - старший и по чину, и по возрасту.

Никакими сколько-нибудь значительными познаниями Казакевич не обладал. Иностранные языки и кое-какие сведе­ния из гуманитарных наук - вот все, что ставило его, вероят­но, в один ряд с большинством из товарищей по полку, нисколько не 

г. Санкт-Петербург ул. Чайковского 36 (раньше Сергиевская).г. Санкт-Петербург ул. Чайковского 36 (раньше Сергиевская).

выделяя среди них. Я думаю, что и в военном деле, кроме обязательной «шагистики», он полагался более всего на свою физическую силу и личную храбрость. Я бы ска­зал, что это был вполне заурядный военный, для которого все воспринимаемое извне преломлялось сквозь призму любимо­го Преображенского полка и ограничивалось поэтому узкой сферой взглядов и убеждений. Материально это был человек обеспеченный: богатый помещик, владелец огромного доход­ного дома в Петербурге (Сергиевская, 36).

Евгений Михайлович придерживался твердых взглядов на долг солдата, служил верой и правдой и ни от какого ратного труда не уклонялся. Он воевал и в 1904—1905 и в 1914—1917 годах. Его могучее тело было изрешечено и японскими, и немецкими пулями: на рукавах его старой, солдатского сукна шинели, почти до самого локтя, были нашиты золотые и серебряные галуны, соответственно за ранения и контузии.

Но вот произошел случай, где действующим лицом был Евгений Михайлович Казакевич, для тюрьмы ОГПУ почти невероятный. Однажды рано утром, в дверях 8-й камеры появился надзиратель с «длинной бумажкой» в руке. Длинная бумажка - узкая полоска, где могла уместиться одна строчка с фамилией вызываемого, имела в глазах заключенных особое значение - как показатель, что вызов индивидуальный, не гро­зящий этапом, а возможно, даже сулящий свободу. На этот раз вызов касался Евгения Михайловича и удивил всех нас своей необычной формулировкой: «Казакевич, соберитесь без вещей». Евгений Михайлович сперва заметно взволновался, но тотчас же оправился от смущения и, приободрившись, стал одеваться. Надел свою старую, видавшую виды шинель, фуражку, подпоясался широким ремнем, взял в руки палку и вышел из камеры, хоть и прихрамывая, но все же уверенной поступью. Куда? Неизвестно, конечно. Вскоре все мы разо­шлись по своим рабочим местам, и загадка вызова «без вещей» оставалась таковой до позднего вечера, когда сам Казакевич разгадал нам ее, притом самым неожиданным образом. Случи­лось небывалое! Узник с трехгодичным сроком прямо из тюремной камеры попал... на похороны! Умер Зайончковский - советский военный деятель, который был женат на родной сестре Евгения Михайловича. Этот царский генерал остался служить при советской власти и, по-видимому, пользовался у новых хозяев авторитетом как военный специалист. Когда он умер, к его вдове отнеслись с уважительным вниманием и предупредительностью. Ей предложили высказать свои желания относительно деталей погребальной церемонии. Предпола­гаю, что устроители похорон хотели выяснить, согласится ли она ограничиться гражданской панихидой или будет настаи­вать на том, чтобы была совершена и церковная. Так или иначе решился этот вопрос, не знаю, но достоверно одно: вдова объявила о своем непременном желании, чтобы на похо­ронах присутствовал ее брат. И вот брат, сопровождаемый охранником, был доставлен на квартиру сестры, участвовал затем в траурной процессии, присутствовал при погребении и, наконец, восседал за столом традиционных русских поминок. «Сопровождающее лицо», оказавшееся скромным и поклади­стым солдатиком, проделало тот же путь с тою только разни­цей, что поминал он покойника на кухне, где его усердно уго­щали всем, что подавалось к поминальному столу.

Выше, говоря о внешности Евгения Михайловича, я назвал его некрасивым. Но вот не так давно Юрий Борисович Шмаров
показал мне фотографию из своей замечательной коллекции портретов, где Евгений Михайлович запечатлен молодым 

                   Князь К.Н. Голицын Князь К.Н. Голицын

офицером в парадной форме Преображенского полка. Красавец мужчина - ничего не скажешь! Я тщетно пытался найти черты сходства между этим красавцем и нашим милым, уют­ном стариком из 8-й камеры. Годы изменили наружность до неузнаваемости, но кое-что они и добавили, чего не было у самоуверенного преображенца: глаза Евгения Михайловича - старика лучились добрым и наивно-доверчивым взглядом. Вообще натуре Евгения Михайловича была свойственна неко­торая доля наивности. Он, например, по-детски гордился тем, что был избран старостой камеры. Его самолюбию льстило оказанное ему предпочтение, и он искренне считал свой «командный пост» значительным.

И еще: случилось как-то, что я присутствовал при разгово­ре Евгения Михайловича с дежурным комендантом Ивано­вым. Этот Иванов проходил в свое время военную службу в одном из гвардейских полков, куда был определен за свой высокий рост и статную фигуру. И вот я услышал, как два «гвардейца» вспоминали былое. Иванов - человек озлоблен­ный, ненавидевший старый строй, говорил, осуждающе под­

черкивая слова: «Да, порядок был. Строго спрашивали». Евге­ний Михайлович одобрительно улыбался на это, не улавливая того смысла, который вкладывал в свои слова Иванов. Внешне Иванов был видный мужчина высокого роста с довольно пра­вильным, но неприятным лицом. Свое отношение к заключен­ным он особенно не скрывал. Как-то мне довелось услышать его обращение к утренней смене надзирателей. Он сказал при­мерно следующее: «С заключенными надо обращаться вежли­во, но надо в то же время давать им понять, что они преступ­ники». Выражения «враги народа» тогда еще не было в ходу, но он явно считал нас таковыми.

С представителями нашего «дворянского гнезда» 8-й каме­ры он придерживался иронически-насмешливого тона, с неко­торым оттенком издевки, пытаясь приправить этот тон делан­ным добродушием. К прошлому Иванов относился с нескры­ваемой ненавистью. Ему доставляло, вероятно, большое удо­вольствие то, что в его подчинении находился бывший гене­рал и целый выводок дворян. Милейший и наивнейший Евге­нии Михайлович, весь мир рассматривавший с точки зрения преображенца, иногда, когда Иванов почему-то заходил к нам, пускался в разговоры с ним о гвардии, об офицерах и солда­тах. Говорили они на разных языках: для Евгения Михайлови­ча Преображенский полк был всем, все хорошее было только в нем Иванов, напротив, видел во всем только плохое.

Простоватость Казакевича особенно ощущалась, когда рядом с ним витийствовал Владимир Сергеевич Гадон. Он явно пасовал перед красноречием Владимира Сергеевича, и повидмому, сам понимал, что для соревнования с таким сладкопевцем у него недостаточно ресурсов, Но вот когда Гадона отправи­ли куда-то в ссылку, казалось, он мог бы воспрянуть и распра­вить крылья. Этого не случилось и, думается мне, за отсутстви­ем этих самых «крыльев», то есть всего того, что необходимо рассказчику, чтобы приковать внимание слушателей, увлечь их содержанием рассказа и его формой. В действительности же все его рассказы носили характер более или менее забавных анек­дотов, в которых фигурировали по большей части однополчане - преображенцы. Даже о двух войнах, в которых он участвовал  Евгений Михайлович почти совсем ничего не говорил, а ведь мог бы рассказать много интересного.

Через некоторое время после отъезда Гадона в нашей каме­ре появился еще один генерал - Буржинский. Генерал не гвар­дейский, скромный и очень интеллигентный. Буржинский не был из числа военных, которые бравировали удалью и сулили «шапками закидать» (японцев в 1904—1905 годах). Все в нем раздражало Казакевича, воскрешая исконную неприязнь гвар­дейцев к армейцам. Будучи человеком хорошо воспитанным, Евгений Михайлович не высказывал открыто своих чувств, но мы, прожившие с ним бок о бок уже немало дней, легко угады­вали, насколько не по себе ему было присутствие человека, равного ему по чину, но более просвещенного и, - кто знает?- может быть, имеющего больше заслуг в военном деле. Образ Буржинского ассоциируется у меня с персонажем «Августа четырнадцатого» - генералом Нечволодовым.

Убеждений Евгений Михайлович придерживался консер­вативных, если это были убеждения, а не традиционные настроения гвардейского офицерства. Во всяком случае, ста­рому строю он был предан всей душой и служил не за страх, а за совесть. Перед памятью последнего российского Самодерж­ца он благоговел и, говоря о нем, называл не иначе, как Госу­дарь. Словом, это был законченный тип верного слуги, прини­мавшего монархический строй без критики и «за Веру, Царя и Отечество», не колеблясь, подставлявшего себя под враже­ские пули.

Прямолинейность суждений, по-видимому, сыграла решающую роль в трагической судьбе Казакевича. Из Бутырок его освободили еще при мне. Он отправился домой, в Ленинград, где у него жила дочь Мария. Кроме дочери у Евге­ния Михайловича был еще старший сын Сергей, с которым я познакомился задолго до того, как встретил его отца. Зимой 1916 года я ходил на танцевальные вечера, которые по суббо­там устраивали у себя на квартире Мансуровы. К ним прихо­дило много молодежи. Бывал там и Сергей Казакевич.

Он учился в лицее и носил мундирчик, это означало, что он пере­шагнул уже два приготовитель­ных класса лицея.

Сколько времени Евгений Михайлович прожил дома, не знаю. В один из черных дней его снова арестовали и расстреляли. Говорили, что по какому-то «церковному» делу.

При воспоминании о бедном Евгении Михайловиче, нашем милом, добром и уютном старике из 8-й камеры, невольно встает в памяти образ другого страдаль­ца, замученного и убитого,

Авенира Авенировича Вадбольского, или, как все его называли, Крошки.

Помимо тех, кого могла вместить 8-я камера, а наш «кол­хоз» - принять в сотоварищи, через «рабочий» прошли мно­гие, кто так или иначе был связан с кем-то из нас либо знаком­ством, либо дружбой, а иной раз и родством. По нескольку дней провели, например, с нами Николай Николаевич Кисель-Загорянский, дядя нашего Володи, и католический священник Дейбнер, beau-frere(шурин) Казакевича, о котором я уже говорил, в связи с делом «восточных католиков». 

Работало нас обычно человек пять-шесть. Основные кадры составляли Евгений Михайлович Казакевич, Анатолий Михайлович Фокин, Петя Туркестанов, Володя Кисель-Загорянский и я. Я ведал научным отделом, Петя и Володя выда­вали беллетристику, Фокин - иностранные книги, а Евгений Михайлович составлял каталоги (кроме научного отдела - это была уже моя область)… 

…Рассказанная сцена вызовет сомнение в правдивости у людей, которые начали свою «тюремную карьеру» в 30-х годах, в особенности после 1936 года. В дальнейшем мне неми­нуемо придется говорить о тюрьмах, какими они стали в 40-х и 50-х годах, и недоверчивые читатели успокоятся, когда на них пахнет знакомым.

А пока пусть принимают на веру то, что, например, наш начальник, одетый в форменное платье и увенчанный красно-­синей фуражкой, иногда приходя утром в понедельник, рас­сказывал Евгению Михайловичу, что: «Вчера в нашей церкви! служил владыко такой-то»|1|.

Отрывки из книги  "Из пережитого" Новикова М.П. 

   - Конечно, если бы Толстой был пророком и яснови­дящим, может, он и направил бы свою критику Церкви и государства по иному руслу, -  примирительно сказал генерал Казакевич, - а он наперед не знал о времени революции, тем более не знал, что бес вытрясет из меш­ка каких-то уродов большевиков. А покритиковать у нас было что, - усмехнулся Казакевич, - и у вас отцы, в особенности, уж что там таить, давайте говорить по сове­сти!.. …В ослеплении своей славы писателя он сделался наи­вным ребенком и лишился здравого смысла. Все понима­ли, что такая пропаганда и посрамление православной веры как устоя русской общественности и морали приведет Рос­сию к гибели, а он этого не понимал, - говорил Ювена­лий (епископ Тульский), - и вот результаты! 

Епископ Тульский ЮвеналийЕпископ Тульский ЮвеналийТочно он был слеп, что плодами его разрушительной работы воспользуются худшие элемен­ты страны и накинут на шею народа железное ярмо нового рабства и безбожия.    

- Един Бог без греха, - пошутил епископ Павел. - Он мог бы критиковать нас сколько его душе угодно — мы стоим этого, про попов критика самая соблазнительная, а только выводы должны быть совсем другие. И самого боль­шого грешника не укорять надо и изгонять, а нужно его очистить покаянием и простить, а из его критики выходи­ло, что всех нас надо выгнать грязным метлом и нарушить православную веру!

- А вы где были, владыки? - вмешался священник Архангельский (он считался крайним обновленцем, но в тюрьме пользовался дурной репутацией шпиона). - Вы как реагировали на его критику: «Волк в овечьей шкуре», «Лев рыкающий», вы даже не вникали в смысл его рыка­ний и торопились только обозвать его страшными имена­ми. Вы не хотели по требованию времени пересмотреть церковные догмы и молитвы и отменить то, что стало не по времени и противу разума, и заботились только о со­хранении доходов и пугали народ его проклятием!

Этого священника не любили в 48-й камере, считая его ссученным, и он это знал и не стеснялся при таком разго­воре с посторонними прямо в лицо обвинять епископов, тем более в это время он уже решил навсегда отказаться от своего звания и сложить духовный сан, о чем и говорил со мной задолго до этого разговора. Бранил епископов за то, что они ему не помогают, как другим, передачами с воли, как к примеру помогали дьякону Чайкину, находившему­ся в нашей 26-й камере. И у меня лично он настойчиво домогался, чтобы я его «включил в список для получения помощи с воли», считая меня членом воображаемой орга­низации, которая должна была, по его мнению, помогать всем заключенным своей партии. И когда я отказался ис­полнить его просьбу и разуверил его в его ошибке, он пере­стал ко мне ходить и здороваться на прогулке.

- Плохим вы были иереем, отец, если не знали о неру­шимости и неизменяемости церковных правил и апостоль­ских постановлений, - упрекнул его обиженно епископ Никон, - Святая Церковь не институт изобретений и не склад товаров на все вкусы, она есть Божественное уста­новление, освященное самим Господом, и без соборных решений никто не вправе их изменять!..

- Вот и дождались, - с раздражением перебил опять Архангельский, - не изменяли сверху, а теперь всех нас отменили снизу, что мы теперь, кому нужны, сироты без­домные!

- Божья воля, отец, - сказал тихо епископ Береж­ной, - без Бога не до порога, а с Богом и через море, а только иерею роптать не подобает, он должен со смирени­ем переносить все испытания, памятуя слова Господа о том, что соблазны должны быть в мире. Не вся же Православ­ная Церковь сидит в тюрьме и терпит бедствия, остались и пастыри и пасомые для дела Божия!

- Остались не пастыри, а приспособленцы, владыко, -  резко возразил Архангельский, — надо было нос по ветру держать, тогда бы и мы здесь не парились. Я теперь очень жалею, что не согласился с евдокимовцами. Пользы не сделал, а семье навредил!

- Ну это вы поправить всегда сможете, отец,   на­смешливо сказал Павел, - заявите в ГПУ, что слагаете сан, вас и выпустят, да еще в какой-нибудь магазин про­давцом поставят, а что Церковь в таких маловерах не нуж­дается, в этом вы и сами уверены!..

- Если бы я был, как вы, владыко, монахом, я не ску­лил бы о своей нужде, - виновато перебил он, - а вот как семья-то на шее, поневоле и от сана откажешься, ка­ково ей теперь, капиталов-то с ней не осталось, кому они нужны?

- Не малодушничай, отец, - укоризненно сказал Па­вел, - Господь позаботится о верных, только не надо роп­тать прежде времени, каждому свой путь указан, и нам его не изменить своей волей!

- Не надо переходить на личности, - вставил Казан­ский, - мы ведем беседу о Толстом и давайте ее продолжим с общего согласия, а на личной почве мы ни до чего не договоримся, а только перессоримся. Вы нам скажите, - обратился он ко мне, - вы близко знали Толстого, ужели он не тяготился как отступник и враг православной веры, не чувствовал греха перед русским народом, отнимая у него самое сокровенное?

Я стал говорить, что для Толстого Православие и хри­стианство не были синонимами и что он, по-моему, был большим христианином, чем каждый из нас, и больше нашего болел душою за те суеверия, которые поддержи­вала Церковь в гуще народа, выдавая их за христиан­скую веру. Толстой не проповедовал безбожия, как боль­шевики, наоборот, он много труда положил на очищение и углубление христианского жизнепонимания, и вы сами согласитесь, что до кого оно доходило и касалось, тот че­ловек и внешне и внутренне изменял свою жизнь к луч­шему, и это к концу его жизни становилось бесспорным фактом...

- А в каких же, по-вашему, суевериях повинна была Церковь? - торопливо спросил епископ Никон. - Все ее правила и установления пришли к ней не с улицы, а были принесены апостолами и закреплены вселенскими собора­ми.

Я сказал, что прежде всего надо было постепенно от­казаться от всего чудесного в Церкви, что так уже прети­ло разуму взрослого человека: почитание мощей, так на­зываемые чудотворные иконы, так называемые таинства: миропомазания, елеосвящения, причащения; надо было постепенно выбросить много соблазнительных молитв и акафистов, канонов и тропарей; надо было крещение мла­денцев заменить для желающих взрослыми, когда они в полном разуме; не заставлять священников очищать мо­литвами избы, где были родильницы, и самые обходы домов по праздникам не связывать с получением за это денег, яиц, мяса и т. п. Всякое даяние, - говорю, - бла­го, а всякое требование - это уже оброк и насилие.

Я хотел говорить дальше, но Казакевич меня остано­вил:

- Позвольте, позвольте, - живо сказал он, - если всего этого лишить священство, то что же им делать в церкви и чем жить, ведь вы же им смертный приговор прописывае­те, а у них тоже дети, родственники; вы слышите, как отец Архангельский на нужду плачется?

- Да этого буквально и Толстой не требовал, - поддер­жал его Казанский, - он критиковал вообще догматы и таинства Церкви, а таких пунктов не выставлял!

Я возразил, что это неверно, что я лишь ставлю первые вехи по пути к очищению церковного культа, а у Льва Николаевича это гораздо дальше и глубже уходит. А де­лать священникам и помимо этого есть что, и дело, гово­рю, быть примерами доброй, трезвой и трудовой жизни на глазах темного народа, мирить в начале всякий семейный грех, о котором они узнают, пока он не привел к большему худу: мирить детей с родителями, жену с мужем, брата с сестрой, соседа с соседом; быть бескорыстными и гсячески стараться приходить первыми на помощь ближнему в нуж­де. И будьте покойны, говорю, такой пастырь в деревне не останется без куска хлеба, ему всегда помогут и в обработ­ке его земли, помогут и добровольными приношениями. Я крестьянин и знаю крестьянскую душу, знаю ее болести и отзывчивость.

Когда я перечислял вехи церковного очищения, епис­копы нахмурились, не собираясь возражать, но когда стал говорить об их настоящем служении, они оживились и Ювеналий радостно сказал:

- А в Евангелии сказано: «Сие надо делать и того не оставлять», - а вы у нас весь богослужебный культ изы­маете. Добро и правду и мирянин должен по мере сил де­лать ближнему, а богослужение - дело священников, а по-вашему, оно не нужно!

- Я не сказал вам этого, говорю, церковное служение с некоторыми поправками нужно, и оно будет совершать­ся, но ему нужно придать правильный смысл, не бого­служение - Бог в нерукотворенных храмах живет и не требует служения дел рук человеческих, - а церковно- служение для полезного и радостного отдохновения от буд­ничного труда и забот; это будет духовная сцена для подъе­ма и возвышения души человеческой от земли к небу, от мирского в тайну Божия бытия и жизни и смерти, и в таком понимании оно будет и ближе и радостнее для тос­кующей души человека, вот что нужно, отцы, а о спасе­нии души для жизни будущей нужно на всех углах и перекрестках твердить, что спасают не молитвы и цер­ковные обряды, а постоянное поведение человека, направ­ленное на выполнение заповедей блаженства, изложен­ных в Евангелии. Вот когда это будет, тогда и большеви­ки не скажут, что религия обман, а попы — эксплуата­торы!

Но это уже будет не исповедание православной веры по церковным правилам и уставам, а программа жизни по учению стоиков, - сказал епископ Никон, обращаясь ко мне.

- А я бы сказал по-другому, - возразил Бережной, - направление верное, но чтобы перейти на этот путь Право­славной Церкви, для этого нужно столетие и надо много работать умом.

- Вот вы бы и работали, чем бранить Толстого и отлу­чать от Церкви, - вызывающе вставил священник Ар­хангельский, - рано или поздно, а на этот путь выхо­дить надо, догмы и таинства свое время отжили и на них нам теперь не удержаться. Нельзя вечно затемнять чело­веческое сознание и опустошать его сердце нашей мисти­кой!

- Мистика только в признании вечности человеческо­го разумения или искры Божией, его оживляющей, — ска­зал я. - От этой мистики даже по разуму мы отказаться не можем, ибо перед тайною жизни и смерти продолжаем оставаться слепыми щенками.

- Это очень радостно и важно, - сказал Ювеналий, - вы признаете воскресение мертвых и будущую жизнь, а в этом основа христианской веры. Тут мы с вами родные, тут и Толстой с нами.

Я отвечал, что в основах христианского жизнепонима­ния и служения людям Толстой и никогда не шел против Церкви, и всего, что она включает в себя доброго и разум­ного, и для него в том не было соблазна и противоречия. Другое дело догмы, просительные молитвы, святая вода, чудотворные иконы, молебны о дожде и здоровье и т. п. выдумки, которые всегда служили соблазном и разделяли людей. Вот это-то и надо потихоньку да полегоньку из­гнать из церковного обихода.

- Повыбросить иконы и замазать стены храма черною краской - так что ли, по-вашему? - спросил Казакевич…

Я сказал, что выбрасы­вать и замазывать ничего не нужно, а надо только назвать их настоящим именем портретов и картин, чем они были и есть, и перестать им молиться, и тогда будет все на своем месте. И большевики украшают места собраний портрета­ми своих главков, что ж в этом худого?

- Они со своим Толстым хотят превратить храмы в концертные залы и изгнать из них все таинственное в об­рядах и культе, что только и привязывает к ним теперь верующих со своими душевными нуждами и тоской, - сказал епископ Никон, - связывают мораль и веру в один узел!

- Это будет уже не храмовое богослужение, а собрания евангелистов для назидания и морали, - сказал Казан­ский, - сектантское действо.

Я возразил Павлу, говоря, что в храмовых человечес­ких выдумках тайнодействий нет ничего таинственного и чудесного, чтобы поражало и привлекало души людей; та­инственное и чудесное в нас самих, в нашей жизни и окру­жающем нас видимом и невидимом мире, пределам кото­рого нет конца и начала, вот где тайна! И если, говорю, отдельная жизнь возможна в капле воды, то кто же нам скажет, что ее не может быть в продолжении жизни наше­го духа или сознания после смерти тела? Отсюда наша уве­ренность в ее вечности. А церковные какие же чудеса и тайны, раз их любой дурак может разоблачить, как то было с мощами и явленными иконами! Самой Церкви перед лицом наших событий надо скорее от них отстать и очис­титься, чтобы не делать дольше соблазна перед людьми с открытыми очами.

- Вы нам предлагаете коренную реформацию в Церк­ви - сказал Ювеналий, - на которую никто из нас в от­дельности не правомочен. А созывать поместные и вселен­ские соборы мы теперь фактически не можем, никто их нам не разрешит!

- Мы отстали от жизни, владыко, в этом и наша вина, и наша беда, - уверенно сказал Архангельский, - мы теперь плетемся в хвосте и несем кару за нашу отста­лость. Люди ушли вперед и в нас не нуждаются. И если Царь Небесный их теперь не остановит, нам их никогда не догнать со своими старыми уставами и постановления­ми.

- Вот тут, может быть, Толстой и прав, - робко вста­вил Казанский, - он напоминал Церкви об ее отсталости, а его не слушали и охаяли, а ведь как человек он был много выше наших рядовых епархиалов!

Насчет этой высоты я с вами не согласен, - обидел­ся Казакевич, - помещик как помещик, и как все мы, картежный игрок и охотник!

- Неправда, неправда, - запротестовал Казанский (студент Духовной академии), - вы судите о нем по его молодым годам, а во второй полови­не жизни он показал жизнь аскета и мученика, и осуждать тут его не в чем!

Мучеником у жены, у семьи, так, по-вашему?

- Хотя бы и так, - огрызнулся Казанский, - нам те­перь со стороны легко осуждать и смеяться, а как бы мы на его месте поступили - вопрос. Самое меньшее - из трагедии его жизни перешли на драму, если не на прямое преступление, а он и Божеское и человеческое соединил вместе и не нарушил!

Я сказал, что Толстой, не в пример всем людям, отка­зался от громадного богатства, которое ему могла принес­ти продажа его писаний, отказался от Нобелевской пре­мии в 200 тысяч рублей, а за то, что он все же продал роман «Воскресение» и полученные 12 тысяч отдал на пе­реселение духоборов в Америку, за это его вряд ли кто осудит. Таких примеров бескорыстия история знает мало, и тут Толстой нам не по плечу.

- Он мог бы этими деньгами помогать бедным, - воз­разил отец Николай (священник из Орска), и тысячи лю­дей за него молились бы Богу!

Все другие слушатели молчали, выжидая мнения дру­гих. Молчал и генерал Казакевич, не решаясь после этого хулить Толстого.

- Не знаю, - сказал молчавший доселе князь Голи­цын, — такой помощью бедным занимался покойный Иоанн Кронштадтский: одною рукою брал, а другою раз­давал, но даже в нашей среде его не особенно за то хвали­ли; насколько помню, хвалили только в церковных лист­ках и только те, кому он помогал, а другие воздержива­лись!

- Это понятно, князь, - сказал Казакевич, - тут была зависть, Иоанн Кронштадтский за чужие деньги получал спасибо, а для Толстого это были бы его собственные, зара­ботанные писательским трудом, его нельзя было бы осу­дить в этом!

- В этом-то и есть его подвиг, говорю, что он отказывался не от чужих денег, а от своих трудовых, удешевляя этим для всей читающей публики стоимость его произведений. А вот мы с Казанским вряд бы отказались, - пошутил я, - и натворили бы на них немало бед и себе, и людям.

- Почему же бед? - весело отозвался тот, - я бы, к примеру, года три посвятил на путешествия, разве не при­ятно побывать в Лондоне, Нью-Йорке, Константинополе, наконец, в Иерусалиме?

- А мы бы с князем никуда не поехали, - сказал Казакевич, обращаясь к Голицыну, - в условиях нор­мальной жизни мы бы купили деревеньку и жили пома­леньку. От скуки в картишки бы перекидывались, на охоту ходили.

- А в теперешних что? - спросил подошедший Очеркан, не интересовавшийся нашим религиозным спором.

- В теперешних, - запнулся Казакевич, - трудно и придумать, что бы мы с ними сделали - ни земли, ни дома, ни фабрики иметь нельзя, поневоле по Толстому при­шлось бы от них отказаться!

- А я бы не отказался, - усмехнулся Очеркан, - я бы чудок помогнул отцу Архангельскому, а остальные в сбер­кассу из 10 годовых!

Разговор временно перешел на шутку, и вся камера стала прикидывать: кто бы что стал делать, если бы по­лучил миллион или хотя 200 тысяч. Отказываться никто не хотел даже от чужих денег. Очеркан сказал, подумав­ши: По-моему, отказаться может только дурак, который не знает, что делать с деньгами, или святой человек, кото­рому ничего не нужно, кроме его святости. А мы люди средние, так поступать не можем!

Переждав некоторое время, Ювеналий сказал: Так вы считаете, что Церковь повинна в своей отста­лости? Так ли, мой друг?

Я сказал, что повинна и отсталость, но в этом не главное, отсталость действовала на более развитые слои населения, которым она ставила неперевариваемые ими соблазны святой воды, претворения хлебов, бессемейное зачатие, чудотворные иконы и т. п. чудеса, но на массу это же действовало. Масса народная в этом не разбира­лась и не имела в этом нужды. Для нее был другой неперевариваемый ею соблазн: дурная и порочная жизнь с пьянством, развратом и явным корыстолюбием духо­венства, вот что пошатнуло православную веру в наро­де!

- Это не совсем верно, - печально сказал Ювеналий, - отдельные пастыри Церкви могли быть дурными людьми, но Церковь в целом в этом не повинна, об этом соблазне лжепастырей предупреждалось еще в Евангелиях. Помни­те: «Слова их слушайте, но по делам их не поступайте, ибо они говорят, но не делают».

 

Я отвечал, что по существу он прав, но в народе свя­тость и истина веры определяется поведением священни­ков. Если священник ведет себя недостойно - и отноше­ние народа к Православию понижается, и наоборот.  А я, говорю, за всю свою долгую жизнь из 17 церквей нашего благочиния не знал ни одного из них достойного своего звания. Оттого и я сам так легко отошел от их влияния и перестал иметь связь с Церковью в ее отсталости.

- Очень жаль, друг, - сказал Ювеналий, - что ты не в наших рядах. В церковном строительстве такие искрен­ние люди очень дороги и нужны, и ты бы нашел свою дорогу.

- А он и без этой дороги вместе с нами в тюрьме, - пошутил Павел, - для таких людей дорога одна - тюрь­ма, где бы они ни были и чем бы ни занимались!

- Он еще к нам вернется, - сказал Казанский, - я его сагитирую, сидеть нам еще долго!

- И глупо сделаешь, - возразил Очеркан, - его мес­то в Наркомземе, а не в попах. Надо поправлять то, что испортила революция в сельском хозяйстве, такие гра­мотные мужички там очень к месту, а в попах ему и не прокормиться с его характером!

- Хорошо было кормиться, когда сам народ был сыт, - раздраженно перебил Архангельский, - а теперь и город­ские раз в день едят, а деревенские и того реже!

- Возражений нет, принимаем единогласно, - пошу­тил Казакевич, - на этом и кончаем наше совещание. Кто со мной за шахматы садится?

И в этой камере, как и в нашей, вся публика, кроме духовных, не мирилась с пустотою жизни и все свободное время или читала, или резалась в шахматы, лото, домино и в другие разрешенные в тюрьме игры. Уж такова приро­да вышибленного из колеи интеллигента! Посмотришь, какой-либо простой человек в тюрьме лежит целый день на койке и курит или наблюдает и слушает, что говорят другие, а тронутые интеллигенты наскоро курят, как-то наскоро говорят и запойно читают и режутся в игры, точ­но они не в тюрьме, а на фронте войны, где дорога им каждая минута, где все время надо куда-то спешить! Была ли для них непосильна мука за личное оскорбление рево­люцией, или они больнее других переносили позор и уни­жение Российской империи, вычеркнутой из жизни вмес­те с семьею царя, не знаю; видел только, что они пережи­вают муку и тоску великую, и если бы в тюрьму был до­ступ спиртных напитков, все они спились бы окончательно от этой тоски.

К чести духовных, которых я видел и на­блюдал и в Тульской, и здесь, в Бутырской, тюрьмах, они вели себя гораздо покойнее, глядя на них, многие и мно­гие простые люди обретали себе покой и более легко несли свой крест. Посмотришь обычно на этих батюшек, сидят они или лежат смирнехонько на своей койке, читают свои молитвенники, а то и вовсе что-нибудь чинят из белья игол­ками, даже штопают чулки, стараясь не замечать тюрем­ной обстановки. Подойдет кто, спросит:

Ну как, отец, надеетесь освободиться или в Соловки дорога?

Божья воля, друг, Божья воля, - ответит он спо­койно, и вот это-то напоминание о какой-то другой,«Божьей воле», кроме воли ОГПУ, сказанное так просто и убедительно, невольно переносит человека в область от­влеченного и наполняет его душу совершенно другими мыслями, в которых тюрьма перестает быть тюрьмой, и ее гнет и тягостная неизвестность будущего делаются со­всем не страшными. Вот поэтому я и видел, что и круп­ные люди, и заядлые атеисты, попадая в тюрьму, всегда не прочь поговорить с духовными, чтобы опереться на их утешение. 

В начале этого года в большевистской партии произо­шел крупный раскол из-за власти между сторонниками Троцкого и Сталина. Причиною, конечно, послужила смерть Ленина, при жизни которого ни тот, ни другой не заявля­ли своего первенства на главные роли. В тюрьме были раз­решены газеты, и их в это время прочитывали с особой жадностью.

По каким соображениям, не знаю, но сторону Троцкого держало большинство, надеясь от его власти скорее вы­браться из тюрьмы и получить даже работу в его аппарате. Читали вслух и на прогулке, и в камере, и очень осторож­но - не вполне доверяя друг другу - делились впечатле­ниями. Группа ленинградцев очень надеялась на влияние Зиновьева и Томского в рабочей среде и упорно верила, что их Зиновьев проведет и Троцкого, и Сталина и займет руководящее положение.

 Мараты и Робеспьеры, которые очень скоро съедят друг друга, и, как и там, после партийного террора скорее власть возьмут умеренные люди, и русская земля воскреснет опять от пережитых войн и уродливой социалистической поли­тики по отношению к сельскому хозяйству.

Одним миром мазаны что Троцкий, что Зиновьев, - говорили они, - из одной партии фанатиков <...>

Недели три назад в тюремной лавочке появился у нас новый человек из «ссученных», смуглый, похожий на цы­гана, но очень важного вида и мягких, благородных ма­нер. Этим «ссученным», как коммунистам, очень скоро давали и в тюрьме подходящую работу по канцелярии и по лавочке. Дали и этому подсчитывать заборы товаров заключенными. Своими манерами и важным видом он воз­буждал большое любопытство по камерам, всем хотелось знать: кто он такой и за что сидит.

Как-то раз бомбой влетает к нам в камеру Лев Давыдо­вич и на ходу кричит, принимая тон заговорщика:

- Узнал! Все по секрету узнал! Подручный Менжин­ского с Лубянки! Тоже из-за бабенки, ей-Богу! У Менжин­ского любовницу отбил, хотели, вишь, на пистолетах стре­ляться, да тот струсил и десять лет Соловков ему дал!

Он тут до первого этапа на Кемь, с глаз долой убирают, боят­ся, бабенка-то эта придет на свидание!.. Вот потеха-то! Этот случай внес большое оживление в жизнь рабочих коридоров тюрьмы и дал новый луч надежды крайним правым.

- Я только того и жду, что их бабы перессорятся из-за пайков в закрытых распределителях, а они из-за баб друг другу горло перегрызут, - говорил после этого генерал Казакевич князю Голицыну.

- Это само собою, генерал, - отвечал уверенно князь, при их уродливой политике в деревне каждый такой факт только усилит крестьянское озлобление, и они в его глазах потеряют всякое уважение, а на одном терроре не усидишь долго.

- Уж какое там уважение, - усмехнулся Казакевич, - когда у народа собственность отняли и самих кулаками ошельмовали. Они думают народ дурак, не понимает, что его батраком сделали!

- Народ переживет все, -  рассеянно сказал князь,  -  жаль только, нас с вами тогда не будет.

А хотелось бы хоть чуть-чуть поглядеть, как все их химеры рассеются!|19|.

   

Награды: 

1.За храбрость. Орден Святого Станислава 3-й ст. (1904);

2.Орден Святой Анны 3-й ст. с мечами и бантом (1904);

3.Орден Святого Станислава 2-й ст. с мечами (1904);

4.Орден Святого Владимира 4-й ст. с мечами и бантом (1905);

5.Орден Святой Анны 2-й ст. с мечами (1905);

6.Орден Святой Анны 4-й ст. (1905);

7.Орден Святого Владимира 3-й ст. с мечами (1915);

8.Орден Святого Георгия 4-й ст. (ВП 14.06.1915).

Иностранные:

9.Бухарский Орден Золотой звезды 3-й ст. (1902);

10. Германский Орден Короны 3-го класса с мечами  на черной ленте с белыми полосами по краям(1906);

11.Датский Орден Данеброга  офицерского креста4-й ст. (1910);

12.Румынский Орден Звезды офицерского креста (1912);

13. Черногорский Орден Князя Даниила I и 3-й ст. (1912)|20|.

Медали:

1.Серебряная за службу при Императоре Александре III:

2.Серебряная  в память Св. Коронования Их Величеств;

3.Темно - бронзовая за труды по всеобщей переписи народонаселения России 1897;

4.Светло - бронзовая из Александровских и Георгиевских лент с бантом за войну 1904 – 1905 гг.;

5.Светло - бронзовая юбилейная Севастопольская на Владимирской ленте;

6.Светло - бронзовая на Андреевской ленте  в память 200-летия Полтавской битвы;

7.Полковой нагрудный знак в память 200-летия Царского села;

8.Светло - бронзовая в память 100-летия Отечественной войны;

9.Светло - бронзовая в память празднования 300-летия царствования Дома Романовых;

10.Нагрудный знак Высочайше утвержден для защитников крепости Порт-Артура;

 11. Серебряный нагрудный знак в память 50-летия положения о  губернских и земских учреждениях |20|.

 

 Источники


1.Голицына А.К. Записки князя Кирилла Николаевича Голицына. – М.; ОАО Издательство «Радуга»,   2008 -  281с. 

2. Волков С.В. Генералитет Российской империи: энциклопедический словарь генералов и адмиралов от Петра I до Николая II, Том 1 - Центрополиграф, 2009 – 597 с. 
3. ГАТО. Ф. 39, Оп.2, Д.1019, Л.32. 
4. Художественный Альбом с текстом. Русско-Японская война на суше и на море. Выпуски V,VI – Cпб.  1905.
5.Еженедельный иллюстрированный журнал Летопись войны 1914-1915гг. Вып.№ 39. - Спб.;    1915- 620 с.
6. Головин Н.Н. Исследование боя. Исследование деятельности и свойств человека как бойца.  Диссертация. – СПб; 1907.
7. ДНЕВНИКИ. Е. И. В. Государь Император Николай II Александрович 1914-1917гг.  www.white-guard.ru 
8. Архив УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской обл. Д.П-89251. 
9. ГАРФ. Ф. Р-8409. Оп. 1. Д. 26. С. 192.
10.ru.wikipedia.org
11. ГАРФ. Ф. Р-8409. Оп. 1. Д. 71. С. 114-115. 
12. ГАРФ. Ф. Р-8409. Оп. 1. Д. 71. С. 92. 
13. Тинченко Я.Ю. Голгофа русского офицерства в СССР, 1930-1931 годы. - М., Обществ. науч. Фонд,    2000. -  496 с. 
14. ГАРФ. Ф. Р-8409. Оп. 1. Д. 1700. С. 81, 87, 311. 
15. РФ. Ф. Р-8409. Оп. 1. Д. 321. С. 84. 
16. РФ. Ф. Р-8409. Оп. 1. Д. 1701. С. 127. 
17. ГАСБУ, фп., д.67093, т. 14, С.335-337, дело Ленинградской контрреволюционной организации. 
18. ГАСБУ, фп., д.67093, т.14, С.360, дело Ленинградской контрреволюционной организации. 
19. Новиков М.Н., Из пережитого. – Электросталь.; Энциклопедия сел и деревень, 2004 -  560 с.
20. Джесси Рассел, Рональд Кон. Казакевич Евгений Михайлович-2013 – 70 с.

21. Общий список офицерским чинам. Русской императорской армии. – Спб.; Военная Типография,1909-128 с.