Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Святая благоверная княгиня Иулиания Вяземская

Опубликовано 03.01.2024

Благоверная княгиня Иулиания Вяземская 

(†1406/07, Торжок, ныне Тверской обл.), мц. (пам. 2/15 июня, 21 дек./3 янв., в 1-е воскресенье после 29 июня - в Соборе Тверских святых, в воскресенье перед 28 июля - в Соборе Смоленских вятых), Вяземская, Новоторжская, супруга вяземского св. кн. Симеона .

Убийство кн. СимеонаУбийство кн. СимеонаРассказ об убийстве кн. Симеона и его супруги по приказу новоторжского (бывш. смоленского) кн. Георгия (Юрия) Святославича содержится в Софийской I летописи старшего извода (1-я четв. XV в.), в московских летописных  сводах 2-й пол. XV - нач. XVI в.

О гибели вяземских  князя и княгини рассказывается также в лит. повести, известной в 3 редакциях (изд.: Скрипиль. 1940. С. 170-175). По мнению М. О. Скрипиля, старшая редакция, читающаяся в «Книге степенной царского родословия»,- «О великом князе Юрье Светославиче Смоленском, и о князе Симеоне Мстиславиче Вяземском, и о княгине его Ульяни, иже мученически скончашеся» (далее - «Сказание о Юрии Святославиче») - была написана между 1530 и 1533 гг. для Степенной книги. В центре повествования - судьба кн. Георгия Святославича.  «Сказание о Юрии Святославиче» состоит из 4 частей: родословная князя и изложения обстоятельств взятия Смоленска Литовским вел. кн. Витовтом в 1404 г., описание гибели кн. Симеона и И. в Торжке, рассказ о последующих скитаниях кн. Георгия, о его раскаянии и смерти, сообщение о возвращении Смоленска в Русское гос-во в 1514 г. В основе 1-3-й частей «Сказания о Юрии Святославиче» лежат летописные статьи под 1401, 1404 и 1406 гг., 4-я ч. написана как летописная статья с элементами агиографии. «Сказание о Юрии Святославиче» известно не только в составе Степенной книги, но и в отдельных списках XVII-XVIII вв.

В «Сказании о Юрии Святославиче» образ кн. Георгия и связанные с ним события представлены иначе, нежели в летописях. В летописях смоленский князь осуждается за убийство кн. Симеона и его добродетельной супруги, Георгию Святославичу приписываются сговор с Витовтом и сдача Литовскому вел. князю Смоленска. В созданном для Степенной книги «Сказании о Юрии Святославиче» поступки кн. Георгия, близкого родственника Московских вел. князей (брат Василия Димитриевича звенигородско-галицкий кн. Георгий (Юрий) был женат на дочери Юрия Святославича Анастасии), получили иную трактовку: Смоленск был взят литовцами вследствии  хитрости Витовта; бывший смоленский князь, скорбя об убийстве кн. Симеона и Иулиании, конец жизни провел в покаянии и богоугодных делах. 

Не ранее конца XVI в. были созданы 2 переработки «Сказания о Юрии Святославиче»: «Повесть о благоверной княгине Иулиании, супружнице великого князя Симеона Мстиславича Вяземского» и «Сказание о убиении святаго князя Симеона Мстиславича Вяземского и целомудренныя его княгини Иулиании и о князе Юрии Смоленском». В центре «Повести о благоверной княгине Иулиании...» - образ И. Автор заимствовал из «Сказания о Юрии Святославиче» только рассказ о гибели вяземских князя и княгини и дополнил его повествованием о мощах И. (обретение, погребение, чудотворения). В XVII-XIX вв. «Повесть о благоверной княгине Иулиании...» подвергалась редактированию, дополнялась сведениями о чудотворениях от мощей святой (более 50) и была переработана в Житие И. «Сказание о убиении святаго князя Симеона Мстиславича...» отличается краткостью и дидактическим характером. При заимствовании были значительно сокращены 1-3-я части «Сказания о Юрии Святославиче», отброшена последняя часть. 

Биография

О происхождении Иулиании ничего не известно. В XIX в. была создана легенда о том, что Иулиания родилась в Торжке, была дочерью боярина Максима Даниловича Гостомыслова, убитого новоторжцами из-за его преданности вел. кн. Василию I. Из летописей известно о расправе жителей Торжка над сторонником Московского вел. князя новоторжцем Максимом на Пасху в 1393 г.: «Убиша новоторжьци доброхота великого князя новоторжьца Максима на Велик день» (ПСРЛ. Т. 6. С. 123). Убитый Максим назван боярином только в поздней Никоновской летописи (ПСРЛ. Т. 11. С. 154). Фактов, подтверждающих то, что он имел отца по имени Даниил, нет, но в отцы ему могли приписать, в частности, Данилу Кузмина, упоминающегося в летописях под 6866 (1358) г. Впервые имена и фамилия вымышленных родителей Иулиании - боярина Максима Даниловича и Марии Никитишны появились в работе прот. В. Ф. Владиславлева, фамилия (в XV в. фамилий не было), очевидно, образована автором от имени 1-го новгородского посадника Гостомысла. «Новоторжская» биография княгини закрепилась в церковных изданиях XIX - нач. XX в. 

Убийство кн. ИулианииУбийство кн. ИулианииИулиания была женой вяземского кн. Симеона, по-видимому состоявшего на службе у смоленского кн. Георгия Святославича. В 1404 г. Литовский вел. кн. Витовт захватил Смоленск, взял в плен супругу Георгия Святославича, арестовал смоленских князей, казнил или изгнал из города бояр. Кн. Георгий находился в это время в Москве, оттуда уехал в Вел. Новгород. Осенью 1406 г. или зимой 1406/07 г. Василий I пожаловал бывш. смоленскому князю «в кормление» Торжок. По сообщению поздней Архангельской летописи, приведенному Н. М. Карамзиным, смоленский кн. Георгий владел половиной Торжка, а др. половину города вел. кн. Василий I отдал вяземскому кн. Симеону, что свидетельствовало о равном статусе князей (Карамзин. ИГР. Т. 5. С. 290. Примеч. 196).

Смерть кн.ЮрияСмерть кн.Юрия

В Торжке между князьями произошел конфликт. Георгий Святославич насильно привел к себе И., «хотя с нею жити». Сопротивлявшаяся княгиня ударила Георгия ножом, князь остался жив. В ответ бывш. смоленский князь убил кн. Симеона, а его супруге «повеле осещи руки и ноги и в реку воврещи». Так описана гибель кн. Симеона и И. в «Сказании о Юрии Святославиче», в агиографических переработках повести и в ряде летописей. В Сокращенном летописном своде 1493 г. (ПСРЛ. Т. 27. С. 264-265), в Холмогорской (ПСРЛ. Т. 33. С. 94) и Устюжской летописях (ПСРЛ. Т. 37. С. 39 и 82) сообщается, что кн. Георгий сам убил обоих супругов; такая версия события была изложена Карамзиным. После преступления кн. Георгий, «не могии трьпети срама, и горкаго безверемянья, и безчестия, и студа» (ПСРЛ. Т. 6. С. 134), бежал в Орду, надеясь на покровительство хана Шадибека. Шадибек был свергнут 20 июля 1407 г., и Георгий отправился обратно на Русь. Он остановился в Веневе во имя свт. Николая Чудотворца монастыре на юж. окраине Рязанского княжества..|1|.

В ту же осень месяца сентября в 4 день преставился великий князь Юрий Святославич Смоленский, внук Иванов, правнук Александров, праправнук Глебов, препраправнук Ростислава, (потомок) пращура Мстислава, прапращура Давида, препрапращура Ростислава, Мстислава, Владимира Мономаха, на Воздвижение Честного Креста|2|. 

Весной 1406 года тело блаженной княгини увидели плывущим против течения. Некий расслабленный услышал Голос свыше, повелевавший похоронить тело святой Иулиании у южных врат собора в Торжке. Гроб с телом впоследствии поставлен в Спасо-Преображенском соборе, где многие получали от него исцеления.

В апреле 1815 года при разборке старого собора обнаружен был каменный гроб св. мученицы Иулиании. Гроб этот был освидетельствован архимандритом Никанором, соборным Новоторжским протоиереем, двумя священниками и городничим при самом малом стечении народа. Впоследствии для гроба был сделан при той же южной стене хра­ма каменный склеп, в который он и был переставлен. В этом склепе гроб с мощами княгини Иулиании находился до 1819 года. Высокопреос­вященный Филарет (Дроздов), бывший тогда архиепископом Тверским, благосло­вил сделать из собо­ра ход в этот склеп и устроить там часов­ню. При этом сам каменный гроб был  обложен досчатым окладом, утвержденным в четырех дере­вянных столбах, на которых крепилась досчатая сень, а поверх гробницы во всю длину была возложена икона св. благовер­ной княгини Иулиании для прикладывания молящимся. Для многих верующих появилась возможность помолиться у гроба св. мученицы и приложиться к ее святой иконе. Между тем чудесные исцеления по молитвам святой княгини Иулиании продолжались и все больше и больше народа собиралось к её мощам.

Храм Архангела Михаила в ТоржкеХрам Архангела Михаила в ТоржкеВ 1874 г. соборный протоиерей и церковный староста просили преосвященного Филофея на накопленные средства старосты обложить гробницу новым металлическим вызоло­ченным окладом. Владыка благословил, и 27-ого ноября этого же года новая гробница и сень были готовы. С этого време­ни гроб находился в металлической позлащенной раке и по­коился на четырех резных вызолоченных колоннах, украшенных балдахином. На всех четырех сторонах раки в крупных литых лите­рах находились следующие надписи: с лицевой стороны - «дивен Бог во святых своих», с правой боковой -  «аще страждете прав­ды ради, блаженни есте», с левой боковой — «те­леса ваша храм живущаго в вас Святаго Духа суть», с западной стороны -  «блаженны чистии сердцем»На этой же стороне раки по златописному фону выбита следующая надпись: «Святая благоверная княгиня Иулиания, супруга князя Вяземского Симеона Мстиславича, за целомудрие пострада с супругом своим в лето 1406 г. Год же, в коем ея честные мощи обре­тены, в лето 1815 апреля 1-го дня и поставиша зде празд­нование ея июня 2-го дня». Сверху гроба и самой раки во всю длину было живописное изображение св. княгини Иулиании в сребро-позлащенной ризе, где постоянно горели неугасимые лампады.

В 1918 г. собор закрыли. До 1930 г. мощи покоились в храме Архангела Михаила в г. Торжке. С тех пор судьба их неизвестна |3|.

Источники


 1. www.pravenc.ru

2. Лицевой летописный свод XVl I века Русская летописная история. Книга 12. 1403 – 1424 гг. –М.: ООО «ФИРМА «АКТЕОН», 2014 -490 с.

3. Акафист святой благоверной княгини мученицы Иулиании Вяземской и Новоторжской. - М.: ООО "Веста", 2006 -36 с.

ПЕСНЯ ПРО КНЯГИНЮ УЛЬЯНУ АНДРЕЕВНУ ВЯЗЕМСКУЮ

1857

Что летит буйный ветер по берегу, 
Что летит и Тверца по-под берегом, 
Да летит она — брызжет слезами горючими.

Буйный быструю допрашивал:
'Ты по ком, по чем, лебедушка, 
Встосковалась — закручинилась, 
Что слезами разливаешься, 
О пороги убиваешься?
Передай тоску мне на руки, 
Перекинь мне горе за плечи:
Унесу тоску я за море, 
Горе по полю размыкаю'.

Поплыла белой лебедью быстрая, 
Повела она речь тихим пошептом...
Богу весть, что промеж было сказано, 
Только взвихрился буйный, разгневался, 
Закрутился по чисту полю
И понесся на сине море...
Горе он размыкал по полю, 
Да тоски не снес он за море:
По пути тоска распелася.
В ночку темную, осеннюю
Ходит ветер вдоль по улице, 
Ходит буйный, распеваючи, 
Под воротами, под окнами.
Деды старые, бывалые
Переняли песню буйного — 
Малым внукам ее пересказывают:
Коль по сердцу прийдет, так и слушают.

Было в городе во Новом во Торгу, 
Об вечернях, в самый Духов день случилося...

Выходили новоторжане
Изо всех ворот на улицу:
Старики — посидеть на завалинке, 
Под березками окропленными, 
Пошуметь, погуторить, пображничать.
А старухи-то их уж и поготово — 
Разгулялися и забражничали, 
На цветной хоровод заглядевшися:
У иной из них горе — невестушка
Белошеею лебедью плавает — 
И уплыть не уплыть ей от сокола;
У другой девка — дочь подневестилась, 
Молодою зарницею вспыхивает...
По посаду — народ, по людям — хоровод.
Что на парнях рубашки кумачные, 
Сарафаны на девках строченые, 
Да и солнышко — ярышко
Разгорелось для праздника:
Пышет красное с полнеба полымем
На леса, на дубровы дремучие, 
На поля, на луга на поемные, 
На Тверцу — реку, на город, 
На собор — золоченые маковки
И на все, что ни есть, православное.
Ай люли — люли!— льется песенка, 
Ай люли — люли!— хороводная:
Не одно плечо передернуло, 
Не один-то взор притуманило.

Веселись, народ, коль весна цветет, 
Коль в полях красно, в закромах полно, 
Коль с заутрень день под росой белел, 
Коль по вечеру ведро приметливо, 
Да и ночь не скупится казною господнею — 
Рассыпает с плеча звезды ясные, 
Словно жемчуг окатный с алмазами крупными, 
Что по бархату, по небу катятся.
Веселись, народ, коль господь дает
Князя крепкого, с веча да с волюшки, 
Да простор на четыре сторонушки.
А что крепок на княженьи Юрий — князь, 
Крепок он, государь Святославович, 
Прогадал он Смоленскую отчину, 
Не умом, не мечом — божьей волею, 
Прогадал во грозу перехожую;
А в Торжке, под Москвой, 
Он, что дуб под горой, 
И грозу поднебесную выстоит:
От татар, от Литвы отбивается, 
Всяким делом мирским управляется;
Держит стол стариною и пошлиной.

Ай люли — люли!— льется песенка, 
Ай люли — люли!— хороводная.
Заплетися, плетень, расплетися, 
Веселися, народ, оглянися — 
По земле весна переходчива, 
В небе солнышко переменчиво.
Вот тускнеет оно, будто к осени, 
Вот венец — лучи с себя скинуло, 
Вот убрус, шитый золотом, сбросило, 
Стало месяцем малым, сумеречным,— 
И рога у него задымилися, 
И легла по земле тень багровая, 
И проглянули звезды, что в полночи...
Испугалися тут новоторжане — 
Стали вече звонить во весь колокол...
А князь Юрий Смоленский дослышливый:
Как ударили в колокол, так он и на площадь.

Шапку снял, поклонился очестливо
И повел с миром речь княженецкую:
'Господа новоторжане, здравствуйте!
Вот господь насылает нам знаменье, 
Да его убояться не надобеть:
Убоимся греха непрощенного...
Волен бог и во гневе и в знаменьи, 
А к добру или к худу — нам видети...
Я спроста да со глупого разума
Смею молвить: все так и сбывается, 
Как сам Спас наказал нам в Евангельи:
В дни последние явятся знаменья
В небеси — на звездах и на месяце;
Солнце ясное кровью обрызнется;
Встанет взбранно язык на язык;
Встанут царства на царства смятенные, 
Брат на брата, отец пойдет на сына, 
И предаст друга друг пуще ворога, 
И пройдет по земле скорбь великая, 
А затем, чтобы люди покаялись
Со честным со крестом да с молитвою.
Осударь Новый Торг, сами знаете:
По молитве и день занимается, 
И красно божий мир убирается, 
И сам грех да беда, что на ком не живет, 
Покаянной молитве прощается.
Так бы вовремя нам и покаяться:
Все мы петые, в церковь ношенные, 
Все крещенные, все причащенные, 
И казнил бы нас бог, православные, 
Да не дал умереть непокаянно!'

Говорил князь, а вече помалчивало, 
В перепуге все кверху посматривало:
Глядь — ан солнце и вспыхнуло полымем
И опять разыгралося по небу.
Вздохнули тут все новоторжане, 
Словно беремя с плеч наземь сбросили.
Загудел вдоль по городу колокол, 
Растворилися двери соборные, 
Повалил Новый Торг к дому божьему, 
А вперед Юрий — князь — ясным соколом.
Отслужили молебен с акафистом, 
Ко иконам святым приложилися
И пошли ко дворам, словно с исповеди.
А с конем князя Юрия конюхи
В поводу уж давно дожидаются, 
И давно удила конь опенивает.
И ступил в стремя князь, и поехал трапезовать
К своему другу милому, верному, 
Ко служилому князю, подручному, 
Семеону Мстиславичу Вяземскому.

2

Как у князя Семеона двор — море, 
У Мстиславича — света широкое:
Что волной, его травкой подернуло.
Ворота у него и скрипучие, 
Да гостям-то уж больно отворчивы;
В огороде кусты и колючие, 
Да на ягоду больно оборчивы.
Красен двор — краше терем узорочьем:
Где венец, там отеска дубовая, 
Где покрышка — побивка свинцовая, 
Где угрева, там печь изразцовая;
Сени новые понавесились, 
Не шатаются, не решетятся...
Только краше двора, краше терема
Сам — от он, Семеон — князь Мстиславович:
Знать, рожено дитя в пору — вовремя, 
Под воскресный заутренний благовест;
Знать, клала его матушка
В колыбель багрецовую, 
Раскачала родимая
От востока до запада.
Не обнес он и нищего братиной;
Сорокатого припер рогатиной;
У него жеребец куплен дорого — 
Головою улусного батыря;
У него на цепи пес откормленный — 
Взят щенком из — под суки притравленной.
Красен князь удалой, да не только собой — 
И хозяйкой своей молодой:
Не жила, не была и красой не цвела
Ни царица одна, ни царевна, 
Не светила Руси, что звезда с небеси, 
Как княгиня Ульяна Андревна!
Самородна коса, не наемная, 
Светло — русою сызмала кована, 
Воронена тогда, как подкосье завилося, 
Как сердечко в лебяжия груди толкнулося, 
Как зажглися глаза синим яхонтом, 
Молоком налились руки белые.
Хорошо в терему князя Вяземского:
Все у места, прилажено, прибрано, 
Как к великому светлому празднику;
Вымыт пол, ометен свежим веником;
Слюда в окнах играет на солнышке;
Что ни лавка, то шитый полавочник;
Поставец серебром так и ломится;
А в углу милосердие божие:
Кипарисный киот резан травами;
Колыхаясь, лампада подвесная
Огоньком по окладам посвечивает;
А иконы — письма цареградского, 
Все бурмицкими зернами низаны;
Самоцветные камни на венчиках.
Стол дубовый накрыт браной скатертью;
За столом оба князя беседуют;
На столе три стопы золоченые:
В первой брага похмельная, мартовская, 
Во второй — липец — мед, навек ставленный, 
В третьей — фряжское, прямо из за — моря;
По стопам уж и чарки подобраны.
А княгиня Ульяна Андреевна
Под окошком стоит и красуется, 
Зеленым своим садом любуется:
Развернулись в нем лапы кленовые, 
Зацвели в нем цветочки махровые, 
Зацвели и ало и лазорево, 
Закадили росным, вешним ладаном, 
На утеху певуньям охотливым, 
Мелким пташкам лесным, перелетливым.

Говорит Юрий — князь:
'Не управиться:
Больно валит Литва окаянная, 
Все к ночи, неторенной дорогою...
Как ни ставь ты настороже загодя
Уж на что тебе парня проворного — 
Так и вырежет, так вот и вырежет, 
Что косою снесет... как бы справиться?
Аль Москве отписать?.. Ох!.. Не хочется
Всяким делом Василию кланяться'.
Говорит ему Вяземский:
'Что же, князь!
У меня бы и кони стоялые, 
И дружинники в поле бывалые,— 
Прикажи, осударь, мы уж выручим, 
Будем бить, осударь, напропалую, 
А Литву не отучим, так выучим.
Только где нам поволишь плечо размять?
Под Смоленском ли, аль под Опочкою?
Аль ходить, так ходить, и коней напоить — 
Не Днепром, не Двиной, а Немигою?'
— 'Ладно б,— молвил князь Юрий, 
задумавшись,— 
Ладно б! Что ж мы и вправду хоронимся?
От Литвы, что от беса, сторонимся?'
— 'Так прикажешь седлать?'
— 'С богом, князь Семеон!
Выпьем чарку на путь на дороженьку.
А себя береги: ты покладливый, 
Да уж больно под бердыш угадливый'.

Оба выпили... Тут-то княгиня Ульяна
Андреевна
И подходит... кровинки в лице ее не было.
Молвит: 'Князь Семеон, осударь
мой Мстиславович!
Хоть брани, хоть казни — правду выскажу:
Боронись от обидчика — недруга, 
Боронися от гостя незваного, 
Коль идет, не спросясь, не сославшися, 
Встреть беду, коли бог нашлет, 
Только сам, осударь, за бедой не ходи, 
Головы под беду, под топор не клади.
А меня ты прости, мой желанный...
Вот стучит мне, стучит словно молот в виски, 
Кровь к нутру прилила, и на сердце тиски...
Ты прости меня, дуру, для праздника, 
Хоть убей, да не езди ты в поле наездное...'
Покачал головою князь Вяземский
И княгине шепнул что-то на ухо:
Посмотрела на образ, шатнулася, 
Слезы градом, что жемчуг, посыпались, 
И, потупившись, вышла из терема.

Лето красное, росы студеные;
Изумрудом все листья цвеченые;
По кустам, по ветвям потянулися
Паутинки серебряной проволокой;
Зажелтели вдоль тына садового
Ноготки, янтарем осмоленные;
Покраснела давно и смородина;
И крыжовник обжег себе усики;
И наливом сквозным светит яблоко.
А княгиня Ульяна Андреевна
И не смотрит на лето на красное:
Все по князе своем убивается, 
Все, голубка, его дожидается.
Видит мамушка Мавра Терентьевна, 
Что уж больно княгиня кручинится,— 
Стала раз уговаривать... Сметлива
И, что сваха, уломлива старая;
Слово к слову она нижет бисером, 
А взгляни ей в глаза — смотрит ведьмою.
Дверью скрип о светлицу княгинину, 
Поклонилася в ноги, заплакала...
'Что с тобою, Терентьевна?'
— 'Матушка, 
Свет — княгиня, нет мочушки:
На тебя все гляжу — надрываюся...
И растила тебя я и нянчила, 
Так уж правды не скажешь, а скажется:
Аль тебе, моя лебедь хвалынская, 
Молодые годки-то прискучили?
Что изводишь свой век, словно каженница?
Из чего убиваешься попусту?
Ну, уехал — уехал — воротится!
Ты покаме-то, матушка, смилуйся, 
Не слези своих глазок лазоревых, 
Не гони ты зари с неба ясного, 
Не смывай и румянца-то, плачучи.
Не себе порадей, людям добрыим, 
Вон соседи уж что поговаривают:
'Бог суди — де Ульяну Андреевну, 
Что собой нас она не порадует:
Не видать — де ее ни на улице, 
Ни на праздники в храме господнием, 
А куды мы по ней встосковалися'.
Не гневись, мое красное солнышко, 
А еще пошепчу тебе на ухо...
Онамедни князь Юрий засылывал:
'Не зайдет ли, мол, Мавра Терентьевна?'
Согрешила — зашла, удосужившись...
И глядит не глядит, закручинился, 
Наклонил ко сырой земле голову
Да как охнет, мой сокол, всей душенькой:
'Ох, Терентьевна — матушка, выручи!
Наказал Новый Торг Спас наш милостивый, 
А меня пуще всех, многогрешного, 
Наказал не бедою наносною, 
А живою бедою ходячею — 
Во хрущатой камке мелкотравчатой, 
В жемчугах, в соболях, в алом бархате.
Шла по городу красною зорькою, 
Да пришла ко дворцу черной тучею, 
А в ворота ударила бурею.
Не любя, не ласкавши, состарила, 
Без ума, что младенца, поставила'.
Вот ведь что говорил, а я слушаю, 
Да сама про себя-то и думаю:
Про кого это он мне так нашептывает?
Ну, отслушала все, поклонилася, 
Да и прочь пошла...'
— 'Полно ты, мамушка,— 
Говорит ей Ульяна Андреевна.— 
Мне про князя и слушать тошнехонько:
Невзлюбила его крепко — накрепко,— 
Словно ворог мне стал, не глядела бы...'
Рассмеялася Мавра Терентьевна:
'Ну ты, сердце мое колыхливое, 
Как расходишься ты, расколышешься — 
Не унять ни крестом, ни молитвою, 
Ни досужим смешком — прибауткою'.

Ох ты, ночь моя, ноченька темная, 
Молчалива ты, ночь, неповедлива, 
Не на всякое слово ответлива, 
А спросить — рассказала бы много, утайливая...

Пир горой на дворе князя Вяземского.
Как с обеден ворота отворены, 
Так вот настежь и к ночи оставлены, 
И народу набилося всякого...
Оттого и весь пир, что сам Юрий — князь
На почет и привет щедр и милостив.
Призвал стольника княжего Якова, 
Говорит: 'Слушай ты — не ослушайся!
Я бы с князь Семеоном Мстиславичем
Рад крестами меняться, коль вызволит;
А за службу его за гораздую
Не токма что его — дворню жалую...'
И пожаловал бочкою меда залежною, 
Что насилу из погреба выкатили, 
Приказал выдать тушу свинины увозную, 
Приказал отрясти он и грушу садовую, 
Чтоб и девкам княгини Ульяны Андреевны
Было чем вечерком позабавиться;
Да копеек московских серебряных
В шапку Якова высыпал пригоршню.
Не забыл даже пса приворотного:
Наказал накормить его досыта.
Пир горой на дворе князя Вяземского:
Конюх Борька подпил и шатается, 
Словно руку ему балалайкой оттягивает;
Стольник Яков не пьян — что-то невесел;
А уж Выдру — псаря больно забрало:
Изгибается он в три погибели
Под четыре лада балалаечные — 
Спирей, фертом, татарином, селезнем, 
А Маланья с Федором, сенные девушки, 
И подплясывают, и подманивают...
Да уж что тут! И Мавра Терентьевна
Не одну стопку лишнюю выпила, 
Подгуляла, как отроду с ней не случалося:
Позабыла, что ночь в подворотню
подглядывает, 
Что пора бы взойти и в светлицу княгинину, 
И лампадку поправить под образом, 
И постель перестлать, и княгиню раздеть, 
На железный пробой и крючок поглядеть
Да привесить к двери цепь луженую...

Позабыли и сенные девушки...

А княгиня Ульяна Андреевна
Перед образом молится — молится, 
Все земными поклонами частыми...
Отмолилась она, приподнялася, 
Утерла рукавом слезы дробные, 
Села к зеркалу...

Тихо по городу...
Ночь окошко давно занавесила;
Только с задворка хмельные песни доносятся, 
Да Буян под окном кость грызет и полаивает;
Знать, спустили с цепи, да с двора не пошел...
Хоть княгиня сидит перед зеркалом, 
А не смотрит в него: так задумалась...
Вот горит, оплывает свеча воску ярого, 
Вот совсем догораег... Очнулася...
Встрепенулася иволгой чуткою, 
Повернула головкой, что вспугнутая, 
И каптур стала скидывать, вслушиваясь, 
Да взглянула в стекло — и сама усмехнулася, 
Таково хорошо усмехнулася, 
Что вся сила потемная сгинула, 
А за ней отлетела и думушка черная...
Засветила княгиня другую свечу, 
Что была под рукою в венецком подсвечнике, 
Отстегнула жемчужные запонки — 
И забил белый кипень плеча из — под ворота...
Турий гребень взяла, расплела свои косы
рассыпчатые, 
Стала их полюбовно расчесывать, 
Волосок к волоску подбираючи...

Чу! Буян забрехал, да и смолк,— на своих...
Верно, мамка и сенные девушки...
Только нет — не они... Надо быть, на
прохожего...
Тишь... мышонок скребет под подполицей...
Клонит сон... очи сами слипаются — 
И...

Как крикнет княгиня Ульяна Андреевна:
За плечами стоит кто-то в зеркале!..
Побелела, как холст, только все ж обернулася:
Юрий — князь на пороге стоит, шапку скидывает
И на образ Владимирской крестится...

'Что ты, князь?'
— 'Доброй ночи, княгинюшка!
Уж прости, что не в пору, не вовремя...

Ехал мимо: ворота отворены;
На дворе ни души; сени отперты — 
Что, мол, так? Дай взойду, хоть непрошеный...
Извини меня, гостя незваного, 
Да не бойся: я сам, а не оборотень'.
Отдохнула княгиня Ульяна Андреевна, 
Только пуще того испугалася, 
Заломила себе руки белые:
'Ты уж, князь, говори, не обманывай:
Мужу худо какое случилося?'
— 'Что ты? Бог с тобой! Муж здоровехонек.
От него и сегодня есть весточка — 
Передам — хочешь, что ль?..'
А глаза так и искрятся — 
На расстегнутый ворот уставились...

Поняла наконец, догадалася:
Вся зарделася, очи потупила, 
Вся дрожит, а рука — что свинцовая:
Застегнет либо нет впору запонку...
А сама говорит: 'Благодарствуем!
За себя и за мужа я кланяюсь!..
Не тебя мне учить, сам ты ведаешь, 
Что беда и в чужую светлицу заглядывает, 
Да не к полночи, князь, было б сказано...
Буде словом каким я обмолвилась, 
Мужа нет, стало быть, нет и разума, 
А что люди у нас разгулялися, 
По твоей же, по княжеской милости'.

Шапкой оземь ударил:
'Послушай же:
Ты полюбишь аль нет нас, Ульяна Андреевна?
Коль не волей возьму, так уж силою
И в охапке снесу на перину пуховую'.

Как промолвил, она развернулася, 
И откуда взялся у ней нож — богу ведомо, 
Только в грудь не попала князь Юрию, 
А насквозь пронизала ему руку левую...
'Так-то?' — только и вымолвил — вон пошел...

А поутру княгиню Ульяну Андреевну
Взяли из дому сыщики княжеские, 
Обобрали весь дом, где рука взяла, 
А ее самое в поруб кинули
Да уж кстати пришибли Буяна дубиною:
Не пускал из ворот ее вынести.
Весел князь Семеон, весел — радошен, 
Правит к Новому Торгу по залесью, 
А за ним целый стан на возах так и тянется:
Все с добром не нажитым, не купленным — 
Бердышом и мечом с поля добытым.
Весел князь — видно, слышал пословицу:
Удался бы наезд, уж удастся приезд.
Ой, неправда!.. Гляди, из — за кустика, 
Почитай — что у самой околицы, 
Двое вышли на путь на дороженьку...
Видит князь: конюх Борька и с Яковом — стольником
Подбегают и в ноги ему поклонилися, 
Бьют челом под копытами конскими...
'Что вы, что вы, ребята, рехнулися, 
Аль бежали с чего — нибудь из дому?'
— 'Осударь,— молвил Яков,— уж впрямь, что
рехнулися, 
Не гадав под беду подвернулися:
Ведь бедою у нас ворота растворилися, 
Все от мамушки Мавры Терентьевны...
Я обухом ее и пришиб, ведьму старую, 
Да повинен, что раньше рука не поднялася...'
И рассказывать князю стал на ухо, 
Чтобы лишнее ухо не слышало.

Конюх Борька ему подговаривает:
'И Буяна ни за что ни про что ухлопали...'
Закусил губы князь. 'Ладно!.. С версту осталося?..'
— 'Меньше, князь — осударь, тут рукой бы подать'.
Уж ударил же князь аргамака острогами — 
Вихорь — вихрем влетел он на двор к князю Юрию.
А уж тот на крыльце дожидается, 
Слезть с коня помогает, взял за руку, 
Поклонился до самого пояса, речь повел:
'Так-то мне, Семеон, ты послуживаешь?
Бабе, сдуру-то, волю дал этакую, 
Что пыряет ножом князя стольного!
Ну, спасибо!.. И сам я за службу пожалую!'
Да как хватит его засапожником под сердце, 
Так снопом и свалился князь Вяземский, 
Словно громом убило... А Юрий — князь
И не дрогнул: глядит туча — тучею, 
Индо старый за малого прячется.
Да уж тут же, с сердцов, повелел он из поруба
И княгиню Ульяну Андреевну выволочь
За ее темно — русую косыньку, 
Руки — ноги отсечь повелел ей без жалости
И в Тверце утопить... Так и сбылося:
Сам стоял и глядел, словно каменный, 
Как тонула головка победная, 
Как Тверца алой кровью багровела...

Вече целое ахнуло с ужаса, 
Хоть никто не оказал даже слова единого — 
Потому Юрий — князь был досужливый, 
На противное слово пригрозливый...
Только, знать, самого совесть зазрила:
С петухом собрался, не сказавшися, 
Дом своею рукою поджег, не жалеючи, 
И сбежал он в Орду тайно — тайною — 
И поклона прощального не было
С Новым Торгом и с вечем поклончивым.
Уж догнал ли в Орду, нам неведомо, 
А заезжие гости рассказывали, 
Что пригнал под Рязанью он к пустыне, 
Ко Петру — христолюбцу, игумену некоему, 
Разболелся, да там и преставился, 
В келье, иноком, в самое Вздвиженье, 
На чужой земле, а не в отчине, 
Не на княженьи, а в изгнании, 
Без княгини своей и детей своих болезных...

Провожали его честно, по-княжески.

Да и мы за его душу грешную
Богу нашему вкупе помолимся:
Подаждь, господи, ради святой богородицы, 
Правоверным князьям и княжение мирное, 
Тихо — кроткое и не мятежное, 
И не завистное, и не раздорное, 
И не раскольное, и бескрамольное, 
Чтобы тихо и нам в тишине их пожилося!

Что летит буйный ветер по берегу;
Что летит и Тверца по-под берегом, 
Да летит она — брызжет слезами горючими...

Поэт Лев Александрович МейПоэт Лев Александрович Мей

 

Мей Лев Александрович - известный поэт. Родился 13 февраля 1822 г. в Москве; сын обрусевшего немца-офицера, раненного под Бородином и рано умершего; мать поэта была русская.

Семья жила в большой нужде. Учился Мей в Московском дворянском институте, откуда был переведен в Царскосельский лицей. Окончив в 1841 г. курс, Мей поступил в канцелярию Московского генерал-губернатора и прослужил в ней 10 лет, не сделав карьеры. Примкнув в конце 40-х годов к "молодой редакции" Погодинского "Московитянина", он стал деятельным сотрудником журнала и заведывал в нем русским и иностранным литературным отделом. В начале 50-х годов Мей получил место инспектора 2-й московской гимназии, но интриги сослуживцев, невзлюбивших кроткого поэта за привязанность к нему учеников, вскоре заставили его бросить педагогическую деятельность и перебраться в Петербург. Здесь он только числился в археографической комиссии и отдался исключительно литературной деятельности, принимая участие в "Библиотеке для Чтения", "Отечественных Записках", "Сыне Отечества", "Русском Слове" начальных лет, "Русском Мире", "Светоче" и др. Крайне безалаберный и детски нерасчетливый, Мей жил беспорядочной жизнью литературной "богемы". Еще из лицея, а больше всего из дружеских собраний "молодой редакции" "Московитянина" он вынес болезненное пристрастие к вину. В Петербурге он в конце 50-х годов вступил в кружок, группировавшийся около графа Г.А. Кушелева-Безбородка . На одном из собраний у графа Кушелева, на котором было много аристократических знакомых хозяина, Мея просили сказать какой-нибудь экспромт. Прямодушный поэт горько над собой посмеялся четверостишием: "Графы и графини, счастье вам во всем, мне же лишь в графине, и притом в большом". Большие графины расшатывали здоровье Мея и порой доводили его до совершенной нищеты. Он сидел в лютые морозы в не топленной квартире и, чтобы согреться, раз разрубил на дрова дорогой шкап жены. Беспорядочная жизнь надорвала его крепкий организм; он умер 16 мая 1862 г. Мей принадлежит, по определению Аполлона Григорьева , к "литературным явлениям, пропущенным критикой". И при жизни, и после смерти, им мало интересовались и критика, и публика, несмотря на старания некоторых приятелей (А.П. Милюков в "Светоче" 1860 г., № 5, Аполлон Григорьев, Вл. Р. Зотов , в первом томе Мартыновского издания сочинений Мея) возвести его в первоклассные поэты. Это равнодушие понятно и законно. Мей - выдающийся виртуоз стиха, и только. У него нет внутреннего содержания; он ничем не волнуется и потому других волновать не может. У него нет ни глубины настроения, ни способности отзываться на непосредственные впечатления жизни. Весь его чисто внешний талант сосредоточился на способности подражать и проникаться чужими чувствами. Вот почему он и в своей замечательной переводческой деятельности не имел любимцев и с одинаковой виртуозностью переводил Шиллера и Гейне, "Слово о полку Игореве" и Анакреонта, Мицкевича и Беранже. Даже в чисто количественном отношении поэтическое творчество Мея очень бедно. Если не считать немногочисленных школьных и альбомных стихотворений, извлеченных после смерти из его бумаг, а брать только то, что он сам отдавал в печать, то наберется не более десятков двух оригинальных стихотворений. Все остальное - переложения и переводы. А между тем писать Мей стал рано и в 18 лет уже поместил в "Маяке" отрывок из поэмы "Гванагани". Почти все оригинальные стихотворения Мея написаны в "народном" стиле. Это - та археологически-колоритная имитация, которая и в старом, и в молодом "Московитянине" считалась квинтэссенцией народности. Мей брал из народной жизни только нарядное и эффектное, щеголяя крайне вычурными неологизмами ("Из белых из рук выпадчивый, со белой груди уклончивый" и т. п.) - но в этом условном жанре достигал, в деталях, большого совершенства. Переимчивый только на подробности, он не выдерживал своих стихотворений в целом. Так, прекрасно начатый "Хозяин", изображающий томление молодой жены со старым мужем, испорчен концом, где домовой превращается в проповедника супружеской верности. В неподдельной народной песне старый муж, взявший себе молодую жену, сочувствием не пользуется. Лучшие из оригинальных стихотворений Мея в народном стиле: "Русалка", "По грибы", "Как у всех-то людей светлый праздничек". К стихотворениям этого рода примыкают переложения: "Отчего перевелись витязи на святой Руси", "Песня про боярина Евпатия Коловрата", "Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую", "Александр Невский", "Волхв" и перевод "Слова о полку Игореве". Общий недостаток их - растянутость и отсутствие простоты. Из стихотворений Мея с нерусскими сюжетами заслуживают внимания: "Отойди от меня, сатана" - ряд картин, которые искушающий диавол развертывает перед Иисусом Христом: знойная Палестина, Египет, Персия, Индия, угрюмо-мощный Север, полная неги Эллада, императорский Рим в эпоху Тиверия, Капри. Это - лучшая часть поэтического наследия Мея. Тут он был вполне в своей сфере, рисуя отдельные подробности, не священные единством настроения, не нуждающиеся в объединяющей мысли. В ряду поэтов-переводчиков Мей бесспорно занимает первостепенное место. Особенно хорошо передана "Песня песней". Мей - драматург, имеет те же достоинства и недостатки, как и Мей - поэт; превосходный, при всей своей искусственной архаичности и щеголеватости, язык, прекрасные подробности и никакого ансамбля. Все три исторические драмы Мея: "Царская Невеста" (1849), "Сервилия" (1854) и "Псковитянка" (1860) кончаются крайне неестественно и не дают ни одного цельного типа. Движения в них мало, и оно еще задерживается длиннейшими и совершенно лишними монологами, в которых действующие лица обмениваются взглядами, рассказами о событиях, не имеющих непосредственного отношения к сюжету пьесы и т. д. Больше всего вредит драмам Мея предвзятость, с которой он приступал к делу. Так, в наиболее слабой из драм его - "Сервилии", рисующей Рим при Нероне, он задался целью показать победу христианства над римским обществом и сделать это с нарушением всякого правдоподобия. Превращение главной героини в течение нескольких дней из девушки, выросшей в строго-римских традициях, и притом в высоконравственной семье, в пламенную христианку, да еще в монахиню (неверно и исторически: монашество появляется во II - III в.), решительно ничем не мотивировано и является полной неожиданностью как для ее жениха, так и для читателя. Те же белые нитки предвзятой мысли лишают жизненности "Царскую невесту" и "Псковитянку". Верный адент Погодинских воззрений на русскую историю, Мей рисовал себе все древнерусское в одних только величавых очертаниях. Если попадаются у него злодеи, то действующие исключительно под влиянием ревности. Идеализирование простирается даже на Малюту Скуратова . В особенности, испорчен тенденциозным преклонением перед всем древнерусским Иоанн Грозный . Но Мей, это - сентиментальный любовник и государь, весь посвятивший себя благу народа. В общем, тем не менее, обе драмы Мея занимают видное место в русской исторической драме. К числу лучших мест лучшей из драм Мея, "Псковитянки", принадлежит сцена псковского веча. Не лишен условной красоты и рассказ матери "псковитянки" о том, как она встретилась и сошлась с Иоанном Этот рассказ стал излюбленным дебютным монологом наших трагических актрис. "Полное собрание сочинений" Мея издано в 1887 г. Мартыновым, с большой вступительной статьей Вл. Зотова и библиографией сочинений Мея, составленной Н.В. Быковым. Сюда вошли и беллетристические опыты Мея, литературного интереса не представляющие. Из них можно выделить только "Батю" - характерный рассказ о том, как крепостной свою овдовевшую и обнищавшую барыню не только прокормил, но и на салазках перевез из Петербурга в Костромскую губернию, и как потом эта барыня, по собственному, впрочем, предложению "Бати", продала его за 100 руб. В 1911 г. сочинения Мея даны в качестве приложения к "Ниве". - Ср. Протопопов "Забытый поэт" (в "Северном Вестнике", 1888 г, № 1); С. Максимов , в "Русском Мысли" (1887, № 7); Як. Полонский , в "Русском Вестнике" (1896, № 9); Б. Садовский, в "Русской Мысли" (1908, № 7); Полянская, в "Русской Старине" (1911); Венгеров "Источники". С. Венгеров.

 

www.peoples.ru